Вот и ночь кончилась. Только не та, что там была, дома, от зорьки до зорьки. Другая. Мгновенная, фронтовая.

Под серым небом серые стены домов. Все вокруг серое, холодное, каменное. Это только на лубочных литографиях, оттиснутых в Берлине, все обязательно яркое, обязательно солнечное, до слез умиления красивое. Там голубые ангелы с розовыми крылышками, алая черепица на крышах, изумрудная зелень лугов, сказочные замки на холмах. На земле — строгие квадраты выгонов для скота, окантованные колючкой. Черная, ржавая колючка. Быть может, она та самая, которую еще вильгельмовские саперы не успели раскатать в дни первой мировой войны. На земле останки машин с черными крестами, коробки противогазов, поваленные набок пушки с разодранными стволами, вспоротые цистерны. На шоссе вереницы брошенных повозок, машин, мотоциклов, трупы лошадей, солдат в зеленых шинелях, воронки, опаленные тополя…

Следы недавнего боя.

Теперь он там, за холмами. Только разгорается, вскипая огненными факелами разрывов, трескотней автоматов.

Если теперь в свою роту, то это очень просто. Десяток шагов вниз от развилки к овражку, а там через поле, мимо замка прямехонько по шоссейке до хутора. И дома!

Вот и ветерок в спину. Попутный ветерок-добрячок. Топай, Роза Егоровна, к своим, хватит с тебя на сегодня. Воевала честно, на совесть, а что жива осталась после такой адовой заварухи, так это просто повезло. Девчонки, поди, заждались. А помкомвзвода товарищ Кольсин обязательно спросит, где была. Младший лейтенант, а спрашивает построже майора. Он такой, товарищ Кольсин. Чтобы все, как положено, и никакой самодеятельности.

А там, за темными холмами, бой идет. Жестокий, упорный. Ну так как, старший сержант Шанина, домой в свою роту? Это очень просто. Махнула ручкой солдатам: шагайте, мол, милые туда, за холмы, к нашим на выручку, а она домой, с попутным ветерком, через поле по шоссейке, прямехонько до теплого хутора… Так это, значит, не она — другая, гордая и счастливая водила березниковских ребят по полям и лугам своей коммуны, приговаривая, что это все с боя взято в самые тяжкие годы нашей жизни… Так это, видно, не она — совсем другая только что с гордостью назвала себя старшим сержантом Советской Армии.

Догнала солдат, пристроилась к черноусому. Ничего не сказал. Только приветливо улыбнулся.

До холмов — не рукой подать, до этого чертова сабантуя топать да топать по мертвому, изрытому воронками полю. Жестокий, подпаленный огнем, отравленный дымами встречный ветер холодом обжигает лицо, тащит над мертвой землей перемешанные, сплавленные в немыслимый гул звуки недалекого боя.

Только теперь оглянулась: далеко позади осталась ее шоссейка с попутным ветром. А встречный — он злющий, лютый, сбивает с ног, страшно хочется хоть бы на минутку остановиться, снять винтовку, присесть. Но они идут и идут молча, навстречу ледяному ветру, на встречу с ураганным огнем…

Дважды переходило имение из рук в руки, и дважды с рассвета начинался смертельный бой. Теперь эти холмы наши, а за каменными стенами главного дома, за стенами конюшни — гитлеровцы. Справа дорога, полудужьем убегающая к лесу, а там… Кто знает, что там. Людей осталось мало, одна-единственная полевая пушечка, вот и вся огневая мощь дивизиона лейтенанта Ветошкина. Мало снарядов и мало людей осталось в дивизионе. А бой идет, идет перекатами, с края на край, от рощицы до холмов.

— На-а-зад! Ложжись! — истошно вскрикивает солдат, размахивая над головой автоматом.

Роза не слышит, бежит к дороге, прижимается к стволу дерева, вскидывает винтовку. Перед лесом черная цепочка. Цепочка живая, цепочка змеится, то распадается на звенья, то снова черной строчкой обозначится на заснеженном поле. Всплеск огня, дыма, земли. Цепочка разорвана. Ветошкин увидел немцев, только бы у него хватило снарядов, только бы из леса не вывалились другие. Одна пушка на прямой наводке. На самый крайний случай, потому, что снарядов в обрез. Роза опускает винтовку, последний патрон, последний выстрел по цепочке. И снова бежит через дорогу, не пригибаясь, во весь рост.

— Солдатики! Патронов дайте! Солдатики!

Нет патронов винтовочных у автоматчиков, нет патронов винтовочных у артиллеристов. Диски да магазинные коробки. Подбежала к Ветошкину, протянула руку к брошенному автомату и только теперь увидела за тополями, совсем близко немцев…

Так что же он, ослеп, что ли, Ветошкин! Прислонился к дереву и даже не взглянет на дорогу. Схватила за рукав, хотела сказать лейтенанту что-то злое, и голос сорвался… Оттащила Ветошкина за щиток орудия, а сама, припав к колесу, выхлестнула все содержимое диска в скопище немцев. Сколько их было за тополями, она не видела. Она теперь ничего не видела, что творилось на этой земле. Ничего. Перед ее глазами было небо. Холодное, чужое, серое небо. И почему-то звезды. Много, много звезд.

Потом и звезды погасли…

Бессмертие

В Московском Кремле открылась выставка Алмазного фонда СССР. …Был мутный, февральский день. Без солнца. Серый и пасмурный. От земли до самого неба. А они, эти крохотные камешки, бог их знает, какими силами доставшие солнечный свет, сверкали, лучились, будто в каждом из этих чародеев было заключено по кусочку упрятанного тучами светила.

Кто-то прошептал взволнованно:

— Ну, прямо как живые!

Живые не живые, но камни, казалось, дышали. Нежно, огненно. Стоило чуть изменить угол зрения, и алмаз то вдруг увеличивался в размерах, то неожиданно уменьшался.

Грани!

Это они оживили камень, руки человека вдохнули в мертвый холодок камня чудесную силу вечно держать в себе все цвета радуги и солнца.

Уральские камнелюбы говорят: «Человек что алмаз. Ограни его с душой, с сердцем — вечно сиять будет».

Быть может потому, что в те дни я готовился к поездке в далекую северную Едьму, на родину Розы Шаниной, быть может потому, что думал об этой мужественной девушке да о том, как когда-то на вражьей земле мы, околдованные рассказами Розы о неповторимых красотах родимого ее устьянского края, договорились, что когда добьем лютого врага в его берлоге (то был январь сорок пятого года) и, разумеется, если живы останемся, — обязательно побываем в ее Едьме. Быть может, это и заставило меня взглянуть на чудесные творения рук человеческих глазами мудрого уральского камнелюба.

Двадцать восемь лет прошло со дня гибели Розы. Это же более четверти века! А имя девушки, подобно ограненному с душой и сердцем алмазу, сверкает, лучится сквозь время и расстояния. У самого Белого моря, где родилась Роза, и там, на земле прибалтийской, где она похоронена, живет имя девушки, принявшей смерть ради жизни на земле.

Я не могу сказать об этом иначе, спокойнее, ну, проще, что ли, когда читаю письма школьников-пионеров, комсомольцев семидесятых годов и совсем зрелых людей — педагогов, боевых ее соратников из сороковых.

Вот строки из письма школьников Ламбасской восьмилетней школы Архангельской области.

«Мы очень хотим быть похожими на Розу Шанину Нам хочется побольше узнать о ней, мы решили бороться за звание отряда имени устьяночки…»

Ребята пишут, что давно они начали собирать все, что связано с именем Розы, что и учиться стремятся изо всех сил на «отлично», чтобы быть достойными своей землячки.

Комсомольцы Устьянской средней школы сообщают, что они записывают воспоминания ровесников Розы, разыскивают фотографии, газетные вырезки для школьного музея боевой славы, что лучшим пионерским отрядам четвертого и пятого классов ежегодно на торжественных линейках присваиваются имена Зои Космодемьянской, Розы Шаниной, Володи Дубинина.

Пришло письмо от школьницы Веры Пударевой из Котласского района Архангельской области: «Если бы мне удалось быть даже чуточку похожей на Розу, — пишет Вера, — я была бы самой счастливой на свете. Вот увидите, я добьюсь своего!»

Алексей Торопов из поселка Шангалы (Архангельская область) прислал стихи, посвященные памяти Розы. Автор стихов — Александр Яковлевич Макарьин — первый учитель Розы и двух ее братьев. Стихи были напечатаны в местной районной газете. Там есть такие строки: