— Это невероятная мысль, — продолжал Хал, — но другая моя мысль еще страшнее. Если каждый тюльпан рассчитывает перед выстрелом траекторию полета своих семян, это означает, что их средние умственные способности выше моих. Я ничего не имею против преклонения время от времени перед каким-нибудь гением, но мне ненавистна мысль, что абсолютно у всех них мозгов больше, чем у меня... При стрельбе семенами они даже мужчинам определили места в своих гаремах совершенно правильно.

— Размещение мужчин — это случайности стрельбы, — сказала Фреда. — Женщины превосходят мужчин по количеству семян в коробочке в отношении тридцать к двум.

— Я принимаю это как рабочую гипотезу, — сказал он. — Но начинаю чувствовать, что здесь что-то не так. Взгляните, Фреда, вы это видели?

Он остановился возле ее рабочего стола, быстро перебирая почту, и вытащил бандероль с пометкой «К исполнению».

Она открыла пакет. Гейнор читал бумаги и направил их ей обычной почтой, что было отклонением от обычной процедуры, означающим либо отсутствие срочности, либо небрежность. Внутри пакета было четыре ленты и письмо от руководителя Бюро Лингвистики, которое, если не обращать внимания на разные напыщенные словечки, гласило: «Мадам, тщательный анализ приложенных лент не обнаружил заслуживающего внимания повторения фрагментов записей».

Она протянула письмо Халу, который прочел его и в подавленном настроении почти повалился на стул; он был так жалок, что она подошла к нему и положила руку ему на плечо. Он поднял взгляд, с трудом улыбнулся, на мгновение обхватил ее за талию, потом хлопнул в ладоши и встал. Идя к двери, он сказал:

— Не расстраивайтесь, Фреда. Правда, даже придавленная к земле, поднимется вновь, как неравносторонний многогранник.

Глядя на тюльпаны через открытую дверь, он заговорил, продолжая прерванный разговор:

— Так вот, здесь что-то не так. Любая клумба — это мозг, каждый тюльпан — его ячейка, и чем больше вырастает этот мозг, тем сообразительнее становится, превращаясь в огромное безнравственное животное, которое играючи сможет нас уничтожить.

Он высказал мысль, над которой следовало бы подумать, но его объятие пробудило в ней такие чувства, которых прежде она никогда не испытывала. Какой-то теплый и влажный сирокко подул из жарких Сахар ее существа и стал наигрывать беззвучные пиццикато на ее позвоночнике, срывая с него низкие ноты самыми последними. Она услыхала собственный голос, прозвучавший с какой-то необычной интонацией;

— Хал, это девочки из Старого Города дали вам имя «Эль-Торо»?

В ответ он вскинул голову, жестом и взглядом подчеркивая, что ее предположение никак не может соответствовать истине, и, опуская взгляд, сказал:

— Вовсе нет. Я не притрагивался ни к одной девушке с тех пор, как вы поцеловали меня.

— Какой вы впечатлительный.

— Из вашего поцелуя родился «Карон канкан».

— Я полагала, что его сочинили цветы.

— Этот флорианский компьютер сочинил всего четыре ноты, однажды утром, когда вы проходили мимо. Ваша песня целиком моя, а вы никогда ее не слышали.

— Я поступила неосмотрительно, Хал. — Ее голос обволакивал его и своими призывными нотками манил к ней.

Она выдержала паузу и с мексиканским акцентом мягко добавила:

— Сыграй мне свою мелодию, мой мальчик, когда приду к тебе, лишь сумерки окрасят в розовый цвет саманные стены. — А затем своим голосом сказала: — Если в вашей песне есть хотя бы половина вашего шарма, я буду танцевать канкан под вашу мелодию в следующую субботу в Мексикали.

— Боже мой, в следующую субботу! — Он был в полном отчаянии. — В пятницу я должен поехать в Лос-Анджелес, чтобы сделать запись, и не собирался играть в заведении. Я расторгну контракт, хотя мой отец и нуждается в деньгах.

— Нет, этого вы не сделаете, — сказала она. — Мы перенесем наше посещение кафе на следующую субботу, на восемнадцатое. Вот, я делаю пометку в календаре. А теперь марш отсюда.

Как только он ушел, Фреда вернулась к своему столу и сидела, витая в облаках.

Какое-то мгновение они стояли друг перед другом нагие, отбросив всякое притворство, и каждый осознавал тайную мысль другого о безнравственности их поступка, но их глаза вступали в соглашение, все пункты которого были совершенно понятны. Она смущенно поежилась от своего мысленного грехопадения, ощущая, как бедра налились какой-то тяжестью, влагой и теплом в предвкушении свидания и четырех с четвертью порций мартини.

Ослабевая, большая волна чувств отхлынула, выбросив ее на сушу. Заключенного договора уже не существовало; то, что ей представлялось откликом юноши на томление ее души, выглядело теперь всего лишь естественным порывом мужчины, осознавшего пробуждение ее женственности. Она никогда не принесет свою душу в жертву бессмысленному позору. Она приблизила к себе Полино ради Пола, но было бы безумием по доброй воле поджариваться на вертеле под звуки диссонансной музыки. На это она не пойдет. Жить — это больше, чем танцевать, и перед лицом неизбежности она собрала воедино всю решимость, на какую была способна, твердо сказав себе, что танго, этот танец только для двоих, — не для нее.

Отрицательный ответ на их запрос и взрыв ее чувств пришлись на полдень понедельника 6 марта; позднее она будет называть это в мыслях «Утром первого дня». Утром во вторник она занималась делами в своей лаборатории, и ее реакции на присутствие Хала были нормальными. Она давала ему указания четко и решительно, а он выполнял их безотлагательно, чуть поигрывая своей мускулатурой. В его поведении не было фамильярности, а его улыбающееся лицо напоминало лицо влюбленного не больше, чем влажный туман напоминает дождь. К полудню она нашла, наконец, совершенно правильное оправдание своему согласию посетить кафе Мексикали: тогда ей едва удавалось скрывать, что ее обуревает желание не спускать глаз с его мускулатуры, а он ее к этому поощрял.

Когда после ленча она заспешила к тюльпановым клумбам, вернее, к тому, что они с Халом в шутку называли ее «беседами с тюльпанами», она зашла в оранжерею за надувным матрацем. Поглощенный руководством по радарам, которое он изучал последнее время в надежде, что их принцип действия родственен принципу общения тюльпанов, Хал не заметил, как она вошла. Склонившись над книгой, он напевал себе под нос старинную песню «Яблочко для моего учителя», но слово «яблочко» он произносил во множественном числе и изменил винительный падеж на родительный.

Недовольная двусмысленностью его песни, напомнившей ей хамские выпады Хейбёрна, она громко хлопнула дверцей шкафчика, чтобы обратить его внимание на свое присутствие, и прошествовала к выходу со своим ненадутым матрацем. Ее негодование немного улеглось, пока она разворачивала и надувала матрац, но когда она растянулась на нем, и ее слухом овладело звучание тюльпанов ряда D, задул сирокко, и она снова закачалась на волнах своего желания.

И в этом состоянии она не забыла о своей методологии, очень точно отметив, что на этот раз атака была предпринята в час с четвертью. Это было эмпирическим доказательством того, что юноша и не знал о ее страстном стремлении к нему и не разделял его. Он был в оранжерее, а она — в саду.

Прислушиваясь к жужжанию, щебетанию и бульканью окружавших ее тюльпанов, она справилась с мучениями и смогла мысленно посмотреть на Хала Полино под более широким углом зрения. Юноша был немного испорчен, и не только в силу своего происхождения. Присущая латинянам жизнерадостность обременяла его мозг посторонними мыслями и делала для него затруднительной концентрацию внимания на выбранном им поприще деятельности. В социальном аспекте этот недостаток был в некотором отношении ценным качеством, потому что позволял ему поддерживать разговор в достаточно широком диапазоне интересов, и это помогало ему завладевать вниманием слушателей и даже создавало определенный шарм. (Шарм — это еще один его недостаток.) В разговоре он мог легко перейти от византийского искусства к математике в музыке и поговорить о взаимосвязи черт рококо живописи Рубенса с поэзией Джона Драйдена. В каком-то смысле он был Леонардо да Винчи более позднего времени; но в современном мире узких специалистов просто не было спроса на людей с широким крутом знаний.