— Черный человек, — закричал он, — вы знаете, что вы поете? Вы знаете, кто такой Фэрвезер?

— Белого человека интересует, что такое хорошая погода?

— Меня интересует, кто такой Фэрвезер!

— Послушайте этого мыслителя. Он хочет узнать у меня, кто такой Фэрвезер!

— Почему мыслитель спрашивает у прола, — раздался громкий голос из другой клетки.

— Хорошая погода — это солнечный свет, белый человек.

В этом ответе снова была насмешка, презрительная, недоброжелательная, как если бы насмехающимся было известно что-то настолько очевидное, что даже спрашивать об этом — до смешного нелепо.

Они представляли собой разномастную, но единую агрессию, от бледного карлика до черного гиганта, который, если бы встал на ноги, был бы значительно больше двух метров ростом. Некоторые имели желтые отметины, характерные для побывавших на Венере, у некоторых были по-рыбьи серебристые бледные отметины шахт Плутона. Встреть он их на улицах Сан-Франциско, скованных одной цепью, прошел бы, не заметив, как мимо отходов межпланетной рабочей силы, но теперь они были частью среды его обитания, и он смотрел на них как на индивидов.

— Мне вы можете рассказать о Фэрвезере, — крикнул он, — потому что я преступник, осужденный на Тартар.

— С вами обошлись очень жестоко, — ответил ему черный. — Нам, в этой клетке, только что определили немножко понюхать цианидного газа.

Они пренебрегли им, и он понимал логику их пренебрежения. Зачем делиться лелеемым секретом, если секрет вообще есть, с обреченным человеком; а если этот человек не обречен, значит он — шпион.

Этой ночью, когда слабые ночники тускло освещали тюрьму голубоватым люминесцентным светом, а он, бессонно тараща вверх взгляд, лежал на койке, в его клетку скользнул бумажный самолетик и приземлился подле него. Он поднял его, разгладил листок и стал водить им под светом ночника.

Мы думаем, он был человеком вроде И. Исуса, или А. Линкана, или И. В. Уоббли. Никто толком не знает. Моя мать говорила мне, что он был хорошим человеком. ПОРВИТЕ ЭТО.

Он установил контакт, но его ум был в беде.

Он разорвал бумажку на мелкие клочки и близко наклонился к ночнику, чтобы люди из клетки через коридор напротив могли видеть, что он прожевал и проглотил клочки записки.

Теперь для него было очевидно, что песня о прекрасной погоде была песней о солнечном свете. Да и как могло быть иначе, если эти необразованные люди поставили на одну доску Фэрвезера и это И. В. Уоббли, которое относилось вовсе не к человеку, а обозначало древний профессиональный союз дегустаторов вин. Он не может упрекать этих людей, потому что необразованные не в состоянии ни знать, ни хранить памятники своей истории.

Размышляя таким образом, Халдейн искал свой мир в этом мире, и получалось, что его миру нет здесь признания. Хиликс ушла, отец умер, профессионалы — всего лишь овцы, а пролы — грубые бесчувственные животные.

Бог — вычислительная машина.

Он думал, что перестал чувствовать, но за три дня до того, как пришли забирать его, он пережил такие острые мученья, каких не испытывал за всю свою жизнь.

— Эй, мыслитель!

Это был черный, оравший через коридор, стоя с гитарой, картинно висящей на шее на грязном ремне, вблизи стены из прутьев.

— Достал новую песню, мыслитель. Один преступник только что принес ее с воли. Хотите послушать?

Это со стороны негра было дерзостью. Его широкая улыбка, граничившая с полным отсутствием подобострастия, всколыхнула в Халдейне поведенческие стандарты профессионала.

— Прежде чем заговорить со мной, вы, торговец свининой, должны стереть с вашего лица эту арбузную ухмылку!

— Меня уже невозможно оскорбить, мыслитель! Я — мобильный черный. Нас уже целиком выпотрошили все эти ваши ологи. Вам придется ее послушать, хотите вы того или нет.

Этот человек был прав. Во время Великого Голода, когда мясо негров считалось деликатесом, мобильные черные избежали пресечения своей расы, изолировавшись на маленьком острове у побережья Алабамы. Впоследствии антропологи удерживали расу в чистоте, и мобильные черные стали предметом бесконечного числа уничижающих их диссертаций ученых-социологов.

Он протренькал несколько тактов и запел:

Жил человек, любил он кралю.

«Тук-тук» — он к ней, его забрали.

«Женщину брось», — судья ему рек.

А он, — «Простите, я — человек».

Голову выше, бедный Халдейн,

Так держи и умей не реветь.

Голову выше, бедный Халдейн,

Мы тебе не дадим умереть.

Песня еще звучала, а Халдейн был на ногах и прильнул к прутьям клетки.

Как дешево хотел он продать этих грубых животных. Их историей были их песни. В одном-единственном и таком неуклюжем стансе балладист уместил все его судебное разбирательство, а в другой он поместил надежду, чтобы сохранить ее живой в умах людей.

Песня о хорошей погоде была именно песней о Фэрвезере.

Три дня спустя за ним пришли, одели в серый саван и повели по длинным коридорам к погрузочной площадке, где ждал черный автомобиль, в котором его повезут на посадочную площадку кораблей Тартара.

Он шел апатично безразличный, но голову держал высоко, и заключенные толпились у прутьев своих клеток по всей длине коридора.

И на этот раз вдоль Рыночной улицы стояли толпы, стояли и так же одеревенело глазели, когда его увозили прочь, но губы шевелились на деревянных лицах, почти незаметно, и голоса людей сливались в словах прощального припева, которые какой-то преступник подогнал под мелодию старинной песни, слышанной им в один из давным-давно минувших солнечных дней и называвшейся «Том Дули».

Держать голову высоко оказалось легко. Вторая задача давалась труднее.

Глава двенадцатая

Официально Халдейн IV был трупом.

Он был без сознания, когда Серые Братья доставили его на носилках на борт «Стикса». С пищей или водой ему дали снадобье, замедлившее процессы в его теле.

Поэтому он не видел строя фигур в сутанах, двигавшихся со своими ношами по длинной сходне и монотонно бормотавшими литургии по усопшим. Он не слышал ни лязга закрывавшихся входов, ни начавшегося жалобного воя ракетных двигателей. Не почувствовал он и сначала медленного подъема, а затем последнего резкого рывка, когда огромный корабль оторвался от притяжения Земли, не ощутил и легкой встряски, когда замолкли ракеты и вместо них заработали лазерные сопла, беззвучным пинком швырнувшие корабль в нарезной ствол космоса.

Тихие, бестелесные, защищенные от несущихся обломков космоса, они вошли в такое царство, где весь свет, за исключением света внутри корабля, исчез, как исчезает восприятие звука, когда отношение скорости объекта к скорости звука превышает I. Они были светом, оседлавшим волну одновременности, которая могла бы швырнуть их сквозь солнце, не причинив вреда.

Халдейн спал три земных месяца, а каждую минуту по корабельным часам на Земле проходили сутки.

Его разбудила рука, прикоснувшаяся к плечу, и он увидел над собой грубое лицо космонавта, освещенное переносной лампой, прикрепленной к переборке.

— Просыпайся, труп. Подрыгай руками и ногами, как жук на спине… Ну, ладно… Пожалуй, стоит дать вам маленькую пилюльку, небольшой кислородный форсаж.

Он находился в камере, уже не был привязан к койке, но все, что мог разглядеть в тусклом свете, не считая лица космонавта, был трап к люку в металлическом подволоке.

Он стал делать рекомендованные движения и почувствовал, что его мышцы реагируют с силой и упругостью, которые удивили его.

— Достаточно, — сказал мужчина, — вы можете сесть.

— Как долго мы в пути?

— Около трех месяцев, по нашему времени. Вот, возьмите.

Халдейн принял из его рук предложенный тюбик воды и пилюлю, вспоминая, что есть только два звездолета. Пятьдесят на пятьдесят, что этот человек был на корабле, забиравшем Фэрвезера на Тартар.

— Скажите мне, — спросил Халдейн, — не припомните ли труп по имени Фэрвезер, которого везли на одном из этих кораблей?