Не страдая, можно ли постигнуть мудрость? Как бы ни сомневался Екклесиаст в ценности ее перед ликом Смерти — все же нет для него существа выше, чем  «человек мудрый». И вот он говорит:

Сердце мудрых — в доме плача, а сердце глупых —  в доме веселья. Еккл 7:4

Вид страдающего человека, которого спешишь ты утешить в его муках, умягчает и твое сердце: сердце делается лучше. По Екклесиасту, исполнение главнейшей библейской заповеди «Возлюби ближнего своего, как самого себя» затруднительно для человека, оберегающего себя от вида страданий, от сочувствия чужому горю.

Екклесиаст развивает наставление о мудром в доме плача: еще, дескать, пронзительнее для сердца твоего поспешить в дом, где оплакивают покойника. Содрогнешься, и твой конец такой же будет, и облегчишь душу от суеты.

 Лучше ходить в дом плача об умершем, нежели ходить в дом пира; ибо таков конец всякого человека, и живой приложит это к своему сердцу. Еккл 7:2

Жить, осознавая и постоянно помня, что дни твои сосчитаны, смерть неизбежна и даже память о тебе исчезнет, — нельзя. Страдания как бы заменяют эту память. Освеженное ими восприятие действительности помогает по-иному взглянуть на жизнь, обогащенное нравственное чувство — простить обиды, удержать себя от зла. И на многое, что заботило и тяготило, легко махнуть рукой: суета!

Если приобщиться радости необходимо иной раз волевым усилием, что и рекомендует Екклесиаст, то страдания врываются в нашу жизнь без спроса. Нарочитое устремление к боли и горести противно Когелету; он сторонник простоты жизненного поведения, без ухищрений и прихотей. Но и прятаться от страданий, если это только вообще возможно, — не следует. Нетрудно заметить, что такой взгляд весьма далек от буддийского. Человек не может избегнуть страданий. Тяготы и невзгоды, выпадающие на его долю, должен он превозмочь, не ожесточая, а очищая сердце.

Две эти стороны проповеди Екклесиаста — о радости и о страдании — не противостоят, а дополняют друг друга. Конечно, не надо забывать, что это поэма, а не трактат. Выразительность и глубина изречений помогают восстановить нравственное учение в его многообразии.

Композиция

Как построена поэма композиционно? Начинается она мощным аккордом, в котором звучат две напряженно и грозно окрашенные темы; в дальнейшем им предстоит своеобразно развиться. Бренность сущего — и Олам (восчувствие Вселенной человеческой душой). Бесконечность движения, повторяемость явлений и событий в природе.

Первая же фраза «Суета сует!» — страшное и почти божественно величественное клеймо, которым метит Когелет всякий человеческий помысел. И перейдет это слово во все языки мира.

Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, — всё суета! Еккл 1:2

Однако это итог его духовных поисков. Он помещает его вначале, не позаботившись провести читателя по лабиринту своих исканий. Как это не похоже на правила, которыми руководствуется привычная нам литература! И следом: восходит солнце... заходит солнце... — без всякого перехода  (да их и не будет, надо привыкать) — начинает звучать исповедальная тема «чистого желания». И тема забвения, которой впоследствии тоже предстоит набрать силу, и прослушиваться начинает едва еще издалека доносящаяся, но душу сдавливающая тема Смерти. К концу первой главы напряжение спадает; звучит печальная мелодия.

Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после. Еккл 1:11

Вторая глава. Поверка «чистого желания». Эксперимент над собою. Деление на главы, разумеется, условное, о границах кое-где можно бы и поспорить. В частности, при переходе к третьей главе, где вновь возникает тема Олама и дается грандиозная фреска «Времена».

Этот фрагмент тяготеет ко второй главе, где раскрывается драма человеческой мысли и где вместе с автором мы переживаем крушение надежды достигнуть духовного образа существования. И тут же, как бы ненадолго отстранившись от этих переживаний, поэт набрасывает космическую фреску: вот фон, на котором разыгрывается драма идей! Человек — частица времен, свидетель и работник; он вовлечен в это вечное движение, но и отдален от него сознанием, и возвышен, и потому горестный возглас его «Суета!» носит не приземленный, а вселенский характер. 

Всё соделал Он прекрасным в свое время, и вложил мир в сердце их... Еккл 3:11

Олам «хорош вельми», хотя и недоступно разуму постигнуть его от начала до конца... в чем тоже, быть может, заключен Умысел, потому что мир, лишенный тайны, не был бы уже столь прекрасен. Веселись, человече! Ешь с веселием хлеб свой!

Познал я, что нет для них ничего лучшего, как веселиться и делать доброе в жизни своей. Еккл 3:12

Это изречение стоит сразу после Олама — как понимать такое соседство? Вселенная — и итоговое изречение о счастье, которое потом, варьируясь, будет повторяться, но повторы в этом произведении имеют свое магическое значение, о чем чуть ниже. Громада мира не раздавила человека. Все суета, но жизнь — нет. Музыка звучит жизнеутверждающе... вдруг характер ее резко меняется: в поэму ворвалась тема насилия, несправедливости.

И обратился я и увидел всякие угнетения, какие делаются под солнцем: и вот слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и в руке угнетающих их — сила, а утешителя у них нет. Еккл 4:1

Повтор утешителя у них нет, поэтически безупречный, подчеркивает скорбь и безнадежность, владеющие Когелетом. Тут почти отчаяние... а следом вырывается стон:

 И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе. Еккл 4:2

...а блаженнее их обоих тот, кто еще  не существовал, кто не видал злых дел, какие делаются под солнцем. Еккл 4:3

Лучше бы и не родиться человеку, белого света не видеть... Синкопированно-резкая перемена настроения (после «Веселись, человече!»). Перемена, столкновение противоположных тем, без которых поэзия и музыка мертвы, противоположности, без которых и самая жизнь не ставится.

И незаметно, исподволь возникнув, все увереннее, поднимается тема мудрости; ведь строфы в четвертой главе, посвященные дружбе, — тоже о ней: как достойно прожить немногие дни жизни своей... С пятой главы эта важнейшая тема получает полное развитие. Меняется и музыкальный темп; это уже другая часть симфонии: аллегро.

По объему вторая часть самая большая и занимает семь глав (включая одиннадцатую). Образ рассказчика существенно меняется. Теперь это не мятущийся искатель истины, испытывающий веселье и глупость, не чурающийся удовольствий жизни, а познавший мудрость учитель. Боль и горести людские глубоко его трогают, он и сам не защищен от страданий. Но ему открылось место человека на земле, предназначение его. Вторая часть и есть Проповедь в Собрании.

В ней ставятся проблемы зла, справедливости, государственного устройства.

Магические повторы

Исповедальные мотивы и завет о веселии (Ешь с веселием...) неоднократно повторяются. Почему? Это легко объяснить, если рассматривать композицию как подчиняющуюся законам музыкальной структуры. Но они имеют и свой сугубый смысл — магический. Придавая важное значение какому-либо наставлению, автор повторяет его в самых неожиданных местах, притом варьируя лексику. Этим он добивается того, что наставление закрепляется в памяти. В качестве примера вспомним заповедь о веселии. Она повторяется несколько раз. Ешь, человек, с веселием хлеб свой и пей в радости сердца вино свое!

Наконец, третья часть симфонии — «Смерть Человека».

Скорбная музыка; сильный пронзительно-печальный и затухающий аккорд... Звучит все тише, тише... вдруг доходит до нашего сознания, из какой дали веков донеслась к нам эта музыка, рассказывая о страстях, исканиях, трагедии и успокоении Человека...

Образы и темы поэмы — не вочеловеченные изображения, а вылившиеся в звуках чувства. Магически акцентированные повторы главнейших назиданий лишь подтверждают первоначально существовавший у автора музыкальный замысел.