— Я приехал из Чарджоу. Разыскиваем убийцу вашего подпаска. Хочу, чтобы вы помогли нам.

— Акы — сын моих соседей. Они очень хорошие люди. Никогда я не мог подумать, что он так поступит со мной. Исключительный парень был, честный, работящий. Лучше бы я правую руку себе отрубил, чем его потерял. Такой позор на мою голову! Эх, черт побери, было бы здоровье или лет на двадцать поменьше, сам бы нашел кровопийцу! Своими руками растерзал бы, пусть потом расстреляют!

Талхат, глядя в глаза Сарану, спросил:

— Саран-ага, подпасок потерялся в прошлую пятницу?

— В пятницу.

— Кто к вам за день до этого приходил?

— Такой, как ты, сынок. «Из Ашхабада я, из милиции», — сказал. Как он приехал, так я покой потерял. Я тебя увидел, опять черти на душе заскребли. Ты разве не заметил?

— Заметил. Как себя назвал приезжий?

— Эх, милисе-хан, разве я запомнил? Памяти уже нет совсем.

— Он был в форме?

— Штатский.

— Он один был?

— Ко мне приехал один. Не помню точно, вроде бы говорил, что в другом коше остался его товарищ… Да, да, так и сказал, и машина, говорил, там осталась. «Товарищ проверяет одно дело, а я у вас другое…»

— Вы верите, что это был милиционер?

— Документов я не спрашивал. Если у человека нет государственных дел, зачем ему сюда тащиться? В наше время свободных от работы рук не бывает…

— Понимаю, куда клоните… Думаете, и я себя выдаю за другого?

— Вах, молодец! Если ты врешь, что я могу с этим сделать? Кругом степь, жаловаться некому, документов от тебя тоже никто не потребует.

Талхат сунул руку в боковой карман, пальцы коснулись рукоятки пистолета, поискал в другом, вынул удостоверение. Саран не поленился прочитать в нем все, что можно, вернул Талхату.

— Видно, впредь надо будет делать так же.

— Еще один вопрос, яшулы, а потом разойдемся в разные стороны.

— Можешь задать два, сынок, мой рот платы не берет.

— Кто приезжал к вам пересчитывать отару? Фамилии их знаете?

Талхат готов был поклясться, что Саран не ответит на этот вопрос.

— Уруссамов и Ходжакгаев. Из народного контроля. Люди из себя видные. Все переживали, не угощаю ли я их из государственного кармана.

— Как они себя вели?

— Обыкновенно. Пересчитали скот два раза. Два раза! Как будто мне верить нельзя.

— Саран-ага, ваш гость не мог ничего дурного сделать подпаску? Акы встречался с ним?

— Гостя мы проводили вместе, ничего плохого при мне он ему не мог сделать.

— Если разрешаете, я еще один вопрос задам… Стало известно, что Акы говорил… говорил… что Саран-ага, мол, не тот, за кого себя выдает, надо, чтобы об этом все узнали…

Саран так и подскочил, опрокинул термос на коврик.

— Вранье! Клевета! Черт их возьми, какие негодяи, завидуют, а потом…

Лицо его из темно-матового стало совсем черным, казалось, его сейчас вывернет наизнанку от злобы.

— Верите им? Хорошо! Поедемте вместе туда, откуда приехали! Ведите, ведите меня, поставьте к стенке! Я — старый человек, свое прожил, мне терять нечего!

Талхат и вправду повел бы его к машине, если бы, кроме подозрений, у него были хоть какие-нибудь улики. Ему показалось, что на этот раз Саран не сумел достойно ответить на вопрос.

Талхат поднял голову, посмотрел на небо, тучи расходились, колючее весеннее солнце ударило в лицо. Он зажмурился, а на душе у него вдруг стало легко.

— Саран-ага, прощайте. Спасибо за беседу.

Он повернулся к старику спиной и твердой походкой пошел в сторону коша Гарагола. Услыхал за собой шум, оглянулся — не с лаем, с каким-то жутким клекотом на него мчался сторожевой волкодав. Талхат опустил руку в правый карман, выхватил пистолет, увидел, как Саран вскинул ружье. Грянули разом два выстрела.

Аэропорт в Махачкале меньше, чем в Ашхабаде, но больше, чем в Чарджоу. Народу больше, чем у нас, машин больше. Только собрался залезть в такси и вдруг — кого я вижу? Мимо проходит старый знакомый — Мегерем, чуть плечом не задел. Меня не заметил. Смотрю ему вслед, потом думаю: «Чего стоишь? Иди за ним!» А он уже в «Жигули» садится, за руль — его, оказывается, машина. Эх, прозевал, ругаю себя. «Жигули» отъезжают, я все еще иду за ними. На перекрестке красный свет вспыхнул, машина остановилась. «Не уйдешь», — подгоняю себя и за ней бегом. Успел! Наклоняюсь, стучу по стеклу. Мегерем сначала уставился сердито, потом открыл переднюю дверцу. Сажусь, на зеленый свет все машины впереди, и те, что были рядом, умчались, а мы все стоим — сзади водители нервничать стали. Это Мегерем на меня продолжает смотреть, как на привидение, даже рот открыл.

— Поезжайте, Мегерем-ага, не задерживайте задних.

Тронулись. Думал, Мегерем начнет беседу — ничуть не бывало.

— Ну как, Мегерем-ага, все в порядке? — Я ему даже улыбнулся, чтобы поднять его настроение. Расчет был неверный, потому что он еще больше помрачнел, но все-таки ответил:

— Сначала собьют с ног, а потом спрашивают: «Не ушибся?» Или вы уже завидуете и этой моей жизни, без дома, без близких?

— Мегерем-ага, напрасно обижаете меня. Мы с вами можем сохранить знакомство — вдруг пригодится. Перед поездкой сюда я видел Ханум. Передает вам привет. Сказала: «Пусть обо мне не беспокоится, я здорова».

— Рад, что здорова. А настроение у нее какое?

— Тюрьма, конечно, не санаторий, но похоже, что привыкла к новой обстановке. Даже шутит со всеми, меня без конца задевает. Наверно, простить не может.

Ханум я действительно повидал перед отъездом. Последняя ее версия о золотых монетах заключалась в том, что золото ей досталось по наследству от матери. Мать умерла недалеко от Махачкалы, в Цумада, это мне удалось легко установить, но хотелось проверить этот факт и у самой Акбасовой.

Когда ее привели, она как будто обрадовалась, что видит меня. Села, как когда-то сидела у себя в кабинете, облокотясь на стол красивыми полными руками.

— Грузчик, почему нет магнитофона? Решили просто поболтать?

— Еду в Дагестан. Если хотите что-нибудь передать своему бывшему мужу, говорите. Я готов.

— Эх, грузчик, грузчик, опять хитрите, опять сети ставите. На этот раз какие? Отняли работу, свободу… А теперь?

Я стал ей твердить про то, что она сама себе поможет, если расскажет всю правду и о золоте, и обо всем остальном. Честное слово, мне жаль эту женщину. Такая красавица и неглупа. Не понимаю, почему с таким упорством она цепляется за дурное?

— Грузчик, вы уже всю правду знаете.

— Почти всю. Надо будет еще доказать, что мать оставила вам богатое наследство. Вы говорили, что она умерла шесть лет назад в своем ауле. В Чарджоу она только один раз приезжала, в Махачкале тоже редко бывала, всю жизнь прожила в родном селе… В каком?

— В Цумада.

— Мне придется съездить туда, разузнать, как вы там жили. Если ваши слова подтвердятся, буду отчасти рад за вас. Если бы вы, Ханум, могли упредить меня сейчас, как это было бы нужно нам всем! Вам в особенности.

Веселость Ханум уже испарилась, как мартовский снег. Она слушала меня, а постаревшее на глазах ее лицо, усыпанное сеткой морщин, не меняло своего выражения. Она больше ни о чем не спрашивала меня, не спорила, как это было на других допросах. Она однажды обиделась на меня за то, что я «копаюсь» в ее прежней жизни, уверяла, что я ничего не пойму в ней. Может быть, по молодости я правда не во всем могу разобраться, но я не верю ей, например, когда она говорит, что ей не повезло — она не встретила ни одного хорошего человека, особенно среди мужчин. Они, мол, ее развратили, пользовались ее красотой не для того, чтобы сделать ее и себя счастливыми. Красота помогла ей сделать карьеру… Думаю, не в красоте и не в мужчинах дело, а просто в алчности. Ну а дальше? Что будет с ней дальше?..

— Вам в какую гостиницу? — спросил Мегерем.

— А какую посоветуете?

— Поехали в «Каспий», будете морем любоваться… «Люкс» для вас обязательно найдется.