Но вернемся в 1801 год. То, что ход событий развивался вразрез с идеалами революции, что Консулат превращался в диктатуру, что гражданские свободы находились под угрозой, что республика агонизировала — все это было бесспорно. Но особенно больно для Моро было то, что он сам помог Бонапарту взойти на олимп власти в день 18 брюмера.
Однако разве Моро не чувствовал, что недовольство, поселившееся в его душе, одновременно и робкое и неуживчивое, недостойно его славы и что в отношении первого консула у него есть только три пути: полный нейтралитет, открытая вражда или сотрудничество.
Здесь следует заметить, что с самого начала мероприятий, путем которых остатки республики начали преобразовываться в неясные еще предвестники будущей монархии, против них стали раздаваться категорические протесты. Обстоятельства складывались, однако, так, что им можно было не придавать серьезного значения. Так, например, даже в судебном ведомстве нашелся смелый патриот, некий гражданин Барнабе, который дерзнул объявить переворот 18 брюмера противозаконным. Некоторые неосторожные люди позволяли так громко высказывать недоверие первому консулу и заявлять о необходимости низвержения диктатуры, что можно было выдвинуть правдоподобное на первый взгляд обвинение в заговоре против правительства в отношении граждан Черакке и Арене, двум корсиканцам, особенно ожесточенно порицавшим своего гениального соотечественника. Услужливая полиция утверждала еще в начале 1800 года, что ей удалось раскрыть все подробности заговора, но в действительности он существовал лишь в ее воображении. Французские войска, в особенности те, которым доводилось сражаться под начальством Моро, держались еще республиканских принципов. Так, например, солдаты и многие офицеры Рейнской армии отнеслись с негодованием и презрением к Конкордату. Искренние республиканцы разделяли инстинктивное их убеждение в том, что восстановление легальным путем католической иерархии угрожает серьезной опасностью существованию республики. Эта иерархия, по сути своей монархическая, должна была сочувствовать восстановлению монархии, с которой в течение тысячи лет была связана взаимной солидарностью интересов.
Первый консул понимал, что попытки реакции следует подавлять в зародыше. Он признал необходимым найти занятие для солдат-республиканцев за границей, подобно тому, как перед тем удалил из Франции политиков-республиканцев. Основываясь на условиях Амьенского мирного договора, обеспечивающего, кроме всего прочего, свободу мореплавания, Бонапарт решает начать осуществление своей колониальной политики. В этой связи он снаряжает экспедицию для завоевания плодородного острова Сан-Доминго, население которого воспользовалось революционными идеями и слабостью республиканской Франции на морях, чтобы объявить себя независимым. Полагают, Бонапарт не отдавал себе полного отчета в опасности такой экспедиции, поставив во главе ее генерала Леклерка, мужа своей сестры Полины.
В противном случае пришлось бы заподозрить его в намерении пожертвовать собственной сестрой, так как он принудил госпожу Леклерк, несмотря на все ее слезы и возражения, ехать вместе с мужем. Войска для этой экспедиции были взяты преимущественно из состава Рейнской армии. Флот, состоявший из тридцати четырех линейных кораблей, двадцати фрегатов и многочисленных транспортов, на которых разместилось свыше двадцати тысяч солдат, покинул берега Франции 14 декабря 1801 года и в конце января 1802 года благополучно достиг места своего назначения. Однако экспедиция закончилась печально. Солдаты, не выдержав тропического климата и сопутствующих ему болезней, стали заболевать и умирать от желтой лихорадки. На острове вспыхнуло восстание, и через пару лет французы утратили всякую надежду удержать за собой эту новую колонию Франции. Генерал Леклерк еще в 1802 году опасно заболел и уехал на Черепаший остров, где и умер от желтой лихорадки 2 ноября 1802 года. Каким бы ни было разочарование первого консула результатами экспедиции, все-таки он освободился от неугодных ему республиканцев-генералов и республиканцев-солдат. Грандиозный проект французской колониальной политики, опорными пунктами которой должны были служить штат Луизиана в Америке и остров Сан-Доминго в Вест-Индии, рушился бесповоротно.
Но вернемся вновь к нашему герою. Моро в политике, начиная с 1789 года, так ничему и не научился, но и ничего не забыл. Он стоял на антиклерикальных позициях конституантов (членов Учредительного собрания Франции в 1789—1791 гг.), а в ходе подписания Конкордата в июле 1801 года его голос звучал в хоре тех, кто был против этого акта национального примирения.
А вот Декан, хотя и был убежденным республиканцем, не был столь непримиримым. Он восхищался созидательной работой первого консула и сожалел о том, что его лучший друг отказывался в ней участвовать.
В первую годовщину сражения при Гогенлиндене — 3 декабря 1801 г. Моро пригласил на обед в свой особняк на улице Анжу ряд генералов и офицеров Рейнской армии, которые в то время находились в Париже и ближайших пригородах. На обеде присутствовал военный министр, и генерал Декан, взяв под руку Моро, спросил:
— Зачем вы пригласили Бертье? Он же не был при Гогенлиндене.
— Да, это так, — ответил Моро, — но я хотел, приглашая его, развеять все подозрения первого консула относительно заговора.
— Что? — воскликнул Декан, — вы полагаете, он вас подозревает?
— Я знаю, что за мной следит его полиция.
— Это потому, что вы живете отшельником… пойдите к нему в Тюильри.
— Мне нечего у него просить.
— Пусть так, но хотя бы ради офицеров, которые служили с вами?
— Достаточно того, что я их рекомендовал, а они ничего не получили.
— Откуда вы знаете?
— Я в этом уверен.
Весной 1802 года Моро покинул замок Орсе и переселился в свое поместье Гробуа. Декан был очень рад этому событию, полагая, что его друг избавится от прямого влияния госпожи Уло. К сожалению, и вдалеке от своей тещи Моро продолжал неосторожные высказывания. Он не переставая повторял, что семья корсиканца хотела женить его на одной из сестер Бонапарта и что ему удалось избежать этой «порочной семейки». На самом деле выражение Моро было куда более хлестким. Но по соображениям этики мы не можем воспроизвести его полностью. Декан не сомневался, что этот грубый и недостойный эпитет был донесен до ушей первого консула одним из осведомителей. Злой язык Моро жестоко ранил сердце Бонапарта, о чем тот никогда не забывал.
Вместе с тем следует отметить, что и Бонапарт со своей стороны не особенно церемонился ни с семьей Уло, ни с самим Моро.
«Он не меняется, — говорит Бонапарт, — и всегда наповоду у тех, кто хочет им управлять. Вот и сейчас эта сумасшедшая старуха держит его на коротком поводке… Хорошо еще, что ее… не умеет разговаривать, а то бы и она им командовала. Эта теща-капрал с орехоколкой вместо рта — страшней чумы…» Что и говорить, армейский юмор и колкости умели извергать уста обоих уважаемых генералов.
18 апреля 1802 года состоялась торжественная месса в соборе Нотр Дам де Пари, вновь открывшемся для верующих после десятилетнего надругательства над храмами.
Моро, приглашенный правительством на мессу, не только не явился на это торжественное мероприятие, но и позволил себе насмешки по поводу всей церемонии, назвав ее «капуцинадой».
А вот мадам Уло и ее дочь повели себя иначе и пришли в церковь, не будучи туда приглашенными, и даже разместились на трибуне, предназначенной для семьи первого консула.
В мае 1802 года в связи с учреждением ордена Почетного легиона последовало очередное саркастическое замечание со стороны Моро.
Вот что генерал ответил фельдъегерю, посланному первым консулом в дом Моро спросить, не согласится ли тот быть награжденным новым орденом: «Он, что, с ума сошел? Я уже десять лет как состою в Почетном легионе».
Что до Наполеона, то он смотрел сквозь пальцы на эти выходки популярного генерала в силу слабости характера Моро и отсутствия у него силы воли. Моро много говорил, но был не способен на серьезный поступок.