События, непосредственно ведущие к Маренго и к тому, что произошло в тот роковой день 14 июня 1800 года, имеют более существенные основания для критики полководческого искусства Наполеона. Целый ряд осложнений и ошибочных расчетов чуть не погубил всю кампанию. Так, переход через Альпы был более простой операцией, чем считают некоторые историки, несмотря на действительно неблагоприятное время года и трудности, связанные с перевозкой артиллерии. Бонапарт недооценил оборонительного значения форта Бард, и, несмотря на искусный маневр у Страделлы, Резервная армия продолжала испытывать недостаток в артиллерии с середины мая до 12 июня 1800 года. В свете имеющейся теперь информации, отделение части войск Шабрана, Дезе, а затем и Лапуапа от общих сил накануне сражения при Маренго выглядит обоснованным с точки зрения стратегии, но ослабление Резервной армии до 23 000 человек перед лицом более мощного противника с тактической точки зрения весьма сомнительно, если не опрометчиво. Последовавшее чуть ли не поражение вызвано навязчивой идеей Бонапарта о нежелании Меласа вступать в бой. Это заключение было основано на непроверенных разведывательных данных, недооценки боевых качеств Меласа как полководца и чрезмерной уверенности Бонапарта в магии собственного имени и репутации, способной внушить страх врагу. Военные историки также критикуют Бонапарта и за то, что он оставил корпус Виктора незащищенным от нападения и первоначально изолированным и т.п.
Говоря о стратегических итогах кампании Маренго, крупнейший немецкий специалист по стратегии граф фон Шлифен писал: «Бонапарт не уничтожил своего противника, но устранил его и сделал беспомощным, и в то же время он достиг цели кампании — завоевания Северной Италии». Маренго, несомненно, явилось важным поворотным пунктом в карьере Наполеона Бонапарта; если его победа сама по себе не выиграла войну, она прочно утвердила первого консула в его главенствующей роли. Он вернулся в Париж 2 июля и был встречен как герой. Однако многие свидетели отмечали, что празднование победы при Маренго не вызвало такого воодушевления, как можно было бы ожидать. «В годовщину 14 июля (день взятия Бастилии. — А. З.), — записала маркиза де Латур дю Пэн, — мы отправились на прогулку… на Марсово поле. После парада национальной гвардии и войск гарнизона показалась небольшая колонна около сотни воинов, одетых в рваные и грязные мундиры; некоторые с руками на перевязи, другие с забинтованными головами. Они несли знамена и штандарты, захваченные у австрийцев при Маренго. Я ожидала бурных, вполне заслуженных аплодисментов, но вопреки моим ожиданиям не было ни одного восторженного возгласа, ни знака радости. Мы были изумлены и возмущены». Несмотря на то что Наполеон назвал свою лучшую верховую лошадь Маренго, а бесчисленные обедающие и по сей день неосознанно почитают его успех, заказывая любимое блюдо Бонапарта — «цыпленка а ля Маренго», в июле 1800 года многие французы понимали, что это сражение не принесло мира. Первому консулу еще предстояло заслужить свою репутацию «миротворца».
Но мир никак не давался Наполеону в руки, несмотря на все усилия. Тогда он решил прибегнуть к дипломатии. С поля боя у Маренго он отправил обращение к австрийскому императору: «Коварство англичан нейтрализовало то действие на Ваше сердце, какое могли бы иметь мои простые и искренние предложения. Война стала актуальной. Тысяч французов и австрийцев уже не стало… Перспектива продолжения этих ужасов настолько угнетает меня, что я решил еще раз лично обратиться к Вам… Дадим нашему поколению мир и спокойствие».
Следует заметить, что к этому времени со смертью Дезе и Клебера (оба погибли в один день: первый от австрийской пули, другой от кинжала фанатика в Каире) Моро оказывался единственным, остававшимся еще в живых, великим представителем революционных традиций в военном деле.
Несмотря на быстрое ухудшение военной обстановки, обе главные австрийские армии были вынуждены принять только два перемирия — Мелас в Алессандрии и Край в Парсдорфе после того, как Моро взял Мюнхен и Ульм. Австрийский император продолжал сопротивляться всё возраставшему давлению в пользу принятия мира. Переговоры тянулись в Леобене почти все лето, но затем новый договор о денежной субсидии Англии в обмен на военную помощь, подписанный с премьер министром Питом, вынудил Австрию продолжать военные действия. Они были возобновлены 22 ноября 1800 г., и через шесть дней Моро получил приказ начать наступление на Вену.
Однако до начала новой кампании в судьбе нашего героя произошли счастливые изменения. После подписания перемирия в Парсдорфе 15 июля 1800 года, вначале Карно, а затем и первый консул ратифицировали его, и по декрету от 1 термидора VIII года была отчеканена медаль «в целях увековечения завоевания Баварии Рейнской армией». Моро мог гордиться своими солдатами, а они — своим генералом. Чувство глубокого патриотизма охватило всех — от простого солдата до генерала. Им была свойственна скромность, и в отличие от солдат Итальянской армии они пренебрегали излишним изобилием военной атрибутики — расшитых золотом мундирами, отороченных мехом ментиками, роскошными плюмажами и другими украшениями, которыми не брезговали солдаты, офицеры и генералы других армий, особенно Итальянской. Им были чужды всякие выскочки, такие как ожеро, мюраты и им подобные.
Примером скромности служил сам Моро. Он был очень храбр, но обладал свойственной ему сдержанностью. От него не слышали ни пафосных слов, ни жестов, ничего театрального. Моро отдавал приказы спокойно, четко и ясно, понятным и лишенным бесполезной напыщенности языком. В противоположность Бонапарту, который в гордом одиночестве своего гения разрабатывал планы и буквально диктовал свои победы, война для Моро была всегда плодом совместных усилий его подчиненных. Перед боем он обычно не пренебрегал мнением своих советников, особенно прислушиваясь к словам начальника штаба — генерала Дессоля, мнение которого он очень ценил. Моро спорил по поводу планов предстоящих сражений, давал высказаться каждому, но во время боя его решения не обсуждались, и он нес за них всю полноту ответственности.
За столом у генерала-аншефа всегда царил дух свободы и отсутствовал даже намек на высокомерие. По окончании трапезы все направлялись в салон выкурить по сигаре или выпить по стаканчику ликера. Здесь свободно высказывались по политическим вопросам, иногда даже слишком свободно, чего, пожалуй, не следовало бы делать. Генерал Гувьон Сен-Сир иногда был просто шокирован крамольными мыслями, которые здесь озвучивались, а вот генерал Леклерк их записывал и по секрету передавал своему шурину — первому консулу. «Вашей славе, — писал он Бонапарту, — мешает только Моро! Он любит повторять, что Итальянская армия сражалась, как армия школяров, тогда как он, Моро, воевал, опираясь на методы военной науки… Лекурб вас не любит… То, что вызывает ревность у Моро — у Лекурба вызывает ненависть…»
В течение нескольких месяцев, казалось, первый консул не обращал внимания на домыслы Леклерка. В письмах победителю при Энгене и Хохштатте он не скупился на комплименты. Почему же тогда министр Карно в письме к Моро от 24 августа 1800 года предупреждает: «Вам следует остерегаться интриг, целью которых является испортить чувства взаимной симпатии, столь необходимые для новых побед, которые мы ожидаем от армии под вашим командованием». Вероятно, у столь информированного в государстве человека, каким был Карно, уже были причины думать, что дружба первого консула и командующего Рейнской армией не столь крепка, как кажется на первый взгляд. Много позже, на острове Св. Елены, Наполеон скажет: «Моро ни в коем случае не был человеком, обладавшим исключительными способностями, как полагали англичане… Он был неплохим генералом для командования дивизией, но совершенно не подходил по своим данным для командования большой армией…»
Перемирие, подписанное 20 сентября 1800 года, подтвердило Парсдорфское соглашение, и военные действия были приостановлены на 45 дней с целью проведения переговоров о мире между Австрией и Францией.