— Не знаю, — сказала Аня торопливо и покосилась на дверь класса (почему она вдруг стала бояться, что нас кто-нибудь увидит?). — Ты мне позвони потом, ладно?

— Договорились… Кстати, я вчера тебя не успел спросить. Чем я похож на Платона Кречета?

Аня сердито фыркнула, бросила: «Ничем!» — и окликнула выглянувшую из класса Иру Грушеву.

Весь этот день она словно избегала меня. На перемене чуть только я вставал, чтобы подойти к ней, она хватала под руку кого-нибудь из девочек и уходила в коридор. Лишь после уроков мне удалось остаться с Аней наедине. Это было в вестибюле. Обнаружив, что мы вдвоем, она беспомощно оглянулась, словно отыскивая очередную подругу.

— Извини, пожалуйста, — быстро сказала она, — я тороплюсь.

— Я тебя провожу.

Я хотел сказать это очень твердо, но получилось просительно.

— Нет, нет! — торопливо сказала Аня. — Сегодня я не могу.

Увидев у дверей Иру Грушеву, она радостно закричала: «Ирка, подожди!» — и убежала.

Почему она себя так вела? Может быть, она презирала меня за то, что я ее не поцеловал? Но ведь после того, как она мне это разрешила, у меня просто не было возможности!

Два дня я ходил сам не свой. Вот и у меня случилась безответная любовь. Я утешал себя тем, что многие великие люди тоже оказывались в таком положении. Байрон хотя бы. Лермонтов, Блок. Даже Маяковский. Я доказывал себе, что у нас с Аней разные характеры, и мы все равно не могли бы жить вместе. Пройдут годы, и я в конце концов женюсь на другой.

Я повторил про себя все известные мне стихи о несчастной любви. Особенно мне нравилось четверостишие:

Аня была именно ненадежной девчонкой. И поэтому я решил вырвать из сердца свое чувство к ней. Я старался не смотреть на нее, говорил ей грубости, а раз даже заявил, что «Платон Кречет» просто слабая пьеса и я не понимаю людей, которым нравится главный герой.

В этот день, после уроков, Аня на ходу бросила мне:

— В семь у Пушкина…

И убежала, не дожидаясь ответа. Я снисходительно усмехнулся и сказал вслух:

— Нет, Анечка, я не из тех, кого можно поманить мизинчиком.

Уже в половине седьмого я топтался у памятника Пушкину.

Но свидание не получилось. Я все время думал только о том, чтобы поцеловать Аню. Это нужно было сделать во что бы то ни стало.

Когда мы подошли к подъезду, Аня, будто почувствовав мою решимость, торопливо протянула мне руку.

— Зайдем в подъезд, — буркнул я.

— Не надо.

— Зайдем.

— Гарик, не делай глупостей, если не хочешь, чтобы мы поссорились.

Так мы и расстались. Просто как знакомые.

Назавтра мы встретились снова. Провожая меня, мама предупредила:

— Возвращайся не позже восьми: придет Миша.

Спускаясь по лестнице, я услышал, как мама, выйдя на площадку, крикнула:

— Слышишь, не позже восьми!

В этот вечер Аня была особенно веселой.

— Гарик, ты сегодня почти красивый, — сказала она. — Пойдем в кино.

Мы проводили вместе так мало времени, что тратить его на кино казалось мне преступным. Я сказал, что гораздо лучше было бы посидеть где-нибудь, поговорить друг о друге, о том чувстве, которое нас соединяет.

Аня немедленно возразила, что ей надоело разговаривать.

— Все равно, — сказал я, — на шестичасовой сеанс мы опоздали, а в восемь я должен быть дома.

— Будешь в девять. Или в десять.

— Не могу.

Аня надулась и через несколько минут, холодно попрощавшись, ушла.

Наша любовь так и не стала счастливой. Аня вела себя странно: то не замечала меня, то сама предлагала встретиться. Когда мы гуляли по улицам и я начинал упрекать ее в непостоянстве, она делала круглые глаза и говорила:

— У меня же еще есть дела! Как ты не понимаешь?

Я почему-то не мог ей не верить.

Но как только выяснялось, что мне надо быть дома не позже девяти (или в крайнем случае в половине десятого), Аня на глазах менялась. Она становилась холодной, насмешливой и очень далекой. Она называла меня маменькиным сынком и говорила, что если я всегда буду торопиться домой, то она перестанет со мной встречаться.

В такие минуты я старался выглядеть взрослее, говорил басом и даже пытался быть грубоватым.

Однажды мне удалось издали показать Ане Марасана. Она проводила его жадным взглядом и шепотом сказала:

— Гарик, когда мы его арестуем?

Я замялся, но, вспомнив рассказ «Последнее дело Шерлока Холмса», ответил:

— Арестовать его не так уж сложно. Но мы спугнем всю банду. Немножко терпения.

Аня с сомнением покачала головой, но маменькиным сынком больше меня не называла.

Ужаснее всего было то, что я никак не мог выяснить, любит ли меня Аня (если бы я точно знал, что она меня не любит, мне, наверное, было бы легче). Когда я прямо спрашивал ее об этом, она сердилась и говорила:

— Если бы ты мне не нравился, я бы с тобой не встречалась.

— Одно дело — нравиться, — мрачно возражал я, — а другое дело — любить.

— Оставь, пожалуйста! Ну, люблю.

— Тогда почему смеешься?

— Потому, что ты смешной. Будешь приставать, я уйду.

В отчаянии я загадывал: если мне раньше попадется навстречу женщина, — значит, Аня меня любит; если количество шагов до булочной окажется четным, — значит, не любит. Навстречу мне раньше попадалась женщина, но количество шагов до булочной оказывалось четным…

И все-таки… Все-таки я был счастлив, когда Аня при посторонних заговаривала со мной вполголоса.

Между тем Мишка и Серёга весело рассмеялись и, видимо, совсем забыв обо мне, пошли вверх по переулку, толкая друг друга плечами. Усмехаясь, я посмотрел им вслед.

— Значит, в одиннадцать? — крикнул я. — Договорились, кто из вас имеет право зайти?

— Кто-нибудь зайдет, — сказал, оглянувшись, Серёга. — Не боись.

— Собери все для секции, — добавил Мишка. — Чтоб нам тебя не ждать.

Услышав про секцию, Аня насторожилась. Когда Мишка с Серёгой ушли, она, торопливо попрощавшись с Ирой, подошла ко мне и весело спросила:

— Значит, в секцию идешь, да?

— Да, — сказал я небрежно. — Тебя это удивляет?

Я был очень горд своим решением записаться в боксеры. Тем, кто невнимательно следил за моим перевоспитанием, могло показаться странным, что Игорь Верезин, далеко не храбрец, идет в секцию, где каждый день нужно драться. Честно говоря, временами я испытывал некоторый страх. Но отступление было невозможным. Как бы я выглядел, если бы «Комсомольская правда» узнала, что я испугался стать спортсменом!

Кроме того, секция должна была сыграть решающую роль в моих отношениях с Аней. Когда я буду приходить на свидание с мужественными шрамами на лице, Аня не посмеет назвать меня маменькиным сынком.

Я уже видел себя в модном коротком пальто, в ботинках на толстых подошвах и с сумкой, едва не волочащейся по земле.

— Да, — сказал я Ане небрежно. — А что?

— Никуда ты не пойдешь! — с торжеством сказала Аня. — Я взяла билеты в театр. На утро. Ты рад?

— Я рад, но понимаешь…

Лицо Ани сделалось обиженным и заносчивым.

— Любой мальчик из нашего класса, — сказала она ледяным тоном, — был бы счастлив, если бы я пригласила его в театр.

— Я тоже счастлив. Но…

— Ах, так? Можешь идти в свою секцию.

— Ты же сама знаешь, что мне необходимо пойти.

— Я тебе разрешила, что ты оправдываешься?

— Я постараюсь освободиться пораньше. Мы можем попасть на второе действие. Или пойти в кино.

— Ты все-таки выбрал секцию? — грозно спросила Аня. И, ни слова не прибавив, пошла прочь.

Я догнал ее и потянул за рукав:

— Аня!

Не отвечая, она вырвала руку и продолжала идти.

— Так же нельзя! — жалобно сказал я, идя на шаг сзади.

— Нельзя? — переспросила Аня, резко останавливаясь (я едва не налетел на нее). — Нельзя? Ну смотри!