А корень все тянулся. Как загадочный электрический шнур, протянутый сквозь шар планеты с одной поверхности на другую. Может, и не ошибаются люди? Может, кто-то взял и протянул. Ну, мало ли для чего. Акулы империализма не вымерли, они тебе не какие-то беспомощные мамонты, имевшие на своем вооружении лишь собственные бивни и никакой техники.

В конце концов в яме стало совсем темно. Свистунов запрокинул голову и высоко над собой увидел размытый прямоугольник неба с яркими звездами. Это куда ж его занесло? Холодок испуга пробежался по мокрой от пота и сырой глины спине. Но он быстро сообразил, что это не космическая высота, а как раз наоборот. Попробовал дотянуться до поверхности своего родного горячо любимого сада — куда там: все глина и глина. И там, наверху, уже вечер или даже ночь. И никто никогда не узнает, куда он себя закопал. И когда лет через сто какой-нибудь новый чудак тоже решит выкопать этот бесконечный то ли корень, то ли шнур с листочками на верхушке, от него останутся одни археологические останки. Их сложат в мешок и увезут в музей различных древностей, где светочи науки восстановят по ним его образ и даже решат, что это был честный, веселый и светлый человекообразный товарищ из очень древнего докаменного века. А вот корень… Его вряд ли выкопают и тогда.

Свистунов присел на корточки, привалился спиной к холодной и мокрой глиняной стене прорытой им шахты и тихо заплакал от охватившей его жалости к себе. До сих пор он жалел других, а вот себя как-то не приходилось. Даже не думалось, что такое возможно. Оказывается возможно, ведь он тоже человек. Он всегда жалел других, а кто хоть раз пожалел его? Никто. Все ждали помощи от него, и он не скупился. Со временем они не просто ждали, а уже требовали ее. И получали, ничего не возвращая. Не задумываясь над тем, что и ему бывает плохо, что и ему бывает необходимо их участие. Догадаются ли об этом светочи науки, вновь собирая его грудную клетку, в которой вместо живого трепетного сердца будет лишь эта сырая, бесчувственная, мертвая глина?

Никита Аверьянович так расчувствовался, что его потянуло закурить. Сигареты в кармане были, но теперь не было огня, потому что весь запас зажигалки он сжег, возясь в темноте с корнем. А от звезд не прикуришь, до них далеко. Даже дальше, чем всегда.

Никита Аверьянович сидел в своей комнатке и, сунув ноги в ведерко с теплой водой, согревался. Несмотря на это ведерко и то, что до макушки закутан в ватное одеяло, его всего трясло. То крупно, то мелко. Как в трамвае, когда, свернув с большой центральной улицы, по совершенно разбитой колее едешь в сторону бывшей «Хлопчатки».

Этой ночью он сильно простудился. Слава богу, что вообще вылез из своего подземелья. Сначала пробовал выбраться, опираясь на лопату, — не получилось, выбился из сил, решил дождаться утра, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. А тут откуда-то снизу пошла вода. Да такая холодная, просто ледяная, пришлось поторопиться: стал выбивать в стенах ямки, чтобы хотя бы поставить ногу. С одной стороны, с противоположной — расставил ноги циркулем, поднялся на шажок.

А вода, леший бы ее побрал, прибывает и прибывает, льет как из хорошего крана. Опять поднялся малость. Ноги от напряжения дрожат, судорогами их сводит, а что поделаешь, и так уже по пояс мокрый. Еще шажок. Еще…

В конце концов удалось положить поперек ямы лопату, и тут уж, как на турнике: для начала выбросил вверх ноги, а потом выкатился и сам. Весь мокрый, грязный, зуб на зуб не попадает, но — живой.

Вот это была история! Расскажи кому — не поверит. Однако рассказывать он не станет, Свистунов человек скромный. Вот только жаль — так и не понял: докопался до конца корня или тот все-таки улизнул от него в свою Америку? Вычерпать всю воду и посмотреть? Ну да, вычерпаешь ее. Он, видно, в такую жилу угодил, что никакой насос не осилит. Значит, тайна осота останется тайной навсегда.

Выпив целый чайник горячей «Принцессы», Никита Аверьянович наконец почувствовал, что оттаивает. По лицу, по груди, по животу потекли приятные струйки. Ноги тоже отпустило. Но зато появился кашель. Так, грохоча на все свое жилое помещение, и провалялся весь день в постели.

Скучное это занятие — болеть. Скучное и бесполезное: время идет, а дел — никаких. Ошибается тот, кто думает, что оно измеряется минутами, часами, годами. Ничего подобного! Если дел нет, то нет и движения. Без дел время замирает на месте, и все дни, целые годы — на одно лицо, вернее вообще без всякого лица, сплошная однообразная серость. Но зато если уж ты во что-то впряжешься и тебя понесет — тут только денечки считай. Замелькают, как спицы в колесе, не заметишь, как годы пролетят!.. А то и вся жизнь…

Так, отчасти печально, отчасти весело размышлял Свистунов, понемногу-полегоньку возвращаясь в свое нормальное состояние. На второй день вышел на улицу и первым делом — к смородине, посмотреть, что же он такое сотворил, что чуть не лишил себя жизни?

Открывшаяся картина повергла его в неописуемый ужас и удивление. Почти все кусты смородины до самых вершков были завалены землей и глиной, а посреди этих невообразимых земляных работ чернел неведомый провал, откуда веяло холодом. Выходит, тут и докапывался он до истины о корнях осота? А стоили ли они таких трудов? И что бы сказала тетя Дуся, увидев, как он, любимый племянник, так обезобразил ее чудесный сад?

Это было первое, что потрясло его еще не окрепшую душу. Вторым было нечто пока неясное, но обещающее что-то приятное, как неожиданный подарок.

— Колодец! Вот тебе, тетя Дуся, и колодец! — вдруг дошло до Никиты Аверьяновича. — Теперь у нас воды — залейся. А ты, бедная, горевала. Взгляни-ка со своих райских высот, полюбуйся, порадуйся вместе со мной.

Нет, что там жена ни говори, а все-таки стоящий Свистунов мужик.

Все его прошлые беды и страдания вдруг забылись, теперь все мысли об одном: что дальше? Впрочем, ясно что — вернуть участку прежний вид, все лишнее перетаскать за пределы сада и как-то обустроить этот столь необходимый здесь объект.

И он таскал. Так на радостях вошел во вкус, что лишь под конец догадался оставить часть глины для завершения дела. Жаль было погубленного урожая смородины, однако быстро успокоился — чай, не последний год живем. Да и ягода была мелкая, не ахти какая на вкус. Жена и из хорошей варенья не сварит, а уж из такой — даже не проси.

С тем и закончилась еще одна его неделя. Свистунов опять съездил в город, нашел Томочку Белкину, подарил ей несколько лучших своих снимков. Да не как-нибудь, а в рамочках, под стеклом, со всем тебе уважением и сердечной благодарностью. Хочешь — как эстампы на стены вешай, хочешь — на полку ставь. Вон с ними сколько света в комнате стало! Понравится — будут еще.

К тому времени Томочка уже получила свой диплом, подыскала недалеко от дома работу и теперь планировала перевезти к себе из деревни маму.

— Вот это ты, солнышко мое, правильно решила. Нечего вам поврозь куковать, — поддержал ее Свистунов. — Будет хотя бы с кем за самоваром посидеть, душу в беседе отогреть. Да и за внуками приглядеть — бабушки тут вне всякого конкурса.

— Какие внуки, Аверьяныч! — всполошилась Томочка, округлив и без того круглые глаза. — Я же еще совсем не замужем. Да и на примете никого пока нет.

— Зато ты у многих давно на примете, милая. Ты у нас девушка видная, красивая, своеобычная. Зачем же пропадать такому добру?

Вместе от души посмеялись.

— Ох, Аверьяныч, Аверьяныч, — покачала головой Белка, — выйти замуж не мудрено — и улестят, и наобещают всего, а мне человек нужен. Такой, как ты, — чтоб и веселый был, и добрый, и светлый, с золотыми руками и умной головой… Найди мне такого, а? Такого я уж точно полюблю.

— Заметано, — хохотнул Свистунов, — сейчас схожу куда надо, заменю в паспорте год рождения — вот тебе и жених!

— Ты все шутишь, хотя я тебя и такого люблю. Ты еще с «Хлопчатки» мне как отец родной. Навещай хоть иногда…

Домой Никита Аверьянович не зашел и на этот раз. Холодно ему там, чуждо, лишний он там человек. Так и проехал мимо, и всю дорогу до своей садовой «Ягодки» его грели тихие Томочкины слова: «я тебя и такого люблю», «ты мне как отец родной». От кого еще может ждать он таких слов? Не от кого. Совсем-совсем…