У нас будет сын. Или дочь. Нет, сын. Сам поеду за Данутой, как только сообщит, что пора. Курсы ее кончатся. Всё! Нельзя больше жить порознь. Сын… Здесь родные, попросим доктора Войнаровского, он стар, опытен. Здесь и воздух родной.

Такие вот мысли занимали меня по дороге. Сын. Сын! Какой он будет? И как улыбнется, впервые и осознанно увидевши своего отца?

Усталость одолевала. Остановившись и глубоко вздохнув, я потрепал холку Алана, он ткнулся в плечо, теплые губы коня дотронулись до уха.

Какое-то время мы еще постояли на дороге. Ни души кругом, только зелень и чуть видные горы. Из степей наносило влажным ветром; похоже на петербургское лето. От телеграммы в нагрудном кармане исходило живое тепло. Мир устроен прекрасно. Сын…

Алан нетерпеливо встряхивал головой, гремел удилами, торопил. Перебросив поводья, я привычно тронул подпруги — не слабы ли — и занес ногу в стремя. Как раз в этот момент и послышалось тарахтение рессорной повозки. Пара коней неспешной рысью шла из Лабинской. Попутчики. Вот когда мне не требуются попутчики! Пусть проедут, нам спешить некуда.

Повозка поравнялась. Я стоял за конем. Знакомый ездовой кивнул мне и, обернувшись, что-то сказал своим пассажирам, видно задремавшим на мягкой соломе.

— Стой! — услышал я голос, заставивший меня бросить Алана и шагнуть к повозке. — Стой!

Длинные ноги спустились на мокрую дорогу, человек сбросил с себя рыжий плащ, и длиннолицый, удивленный до испуга столь неожиданной встречей Саша Кухаревич бросился ко мне.

— Вот ты где! — прокричал он, воздев руки. Мы с ходу обнялись, поочередно приподнимая друг друга. — Ну, знаешь! Хорошо, что углядели! Ведь могли разъехаться, а? Могли же?

— Нет, Саша, не могли. Я в ту сторону, куда и ты.

— Домой?

— Вот именно. А ты, надеюсь, ко мне?

— Так точно, господин хорунжий! Или… Кто ты теперь? Может, уже подъесаул или бери выше?

— Как я рад, дружище! Такой гость! В отпуск? Или по делам своей Черноморской губернии?

Смущение на Сашином лице проявилось до очевидности ясно. Он погладил пальцами нос, бросил взгляд на повозку.

— Тут такое дело… — вполголоса начал он, но не договорил, схватил меня за рукав и потянул к повозке: — Знакомься.

Из-под капюшона на меня смотрело любопытное юное женское лицо. Оно принадлежало очень симпатичному смуглому созданию, курносенькому, пухлогубому, с удивительно яркими и большими темно-карими глазами.

— Катя. — Она улыбнулась и протянула мне руку.

— Моя жена! — В голосе Саши была нескрываемая гордость.

Боже мой, что делает с человеком время! Давно ли студент Кухаревич горячо уверял товарищей по институту, что жизнь во имя любой идеи или предприятия несовместима с семейной жизнью, привязанностью, даже с любовью! Он осуждал и меня, когда узнал о Дануте. У него хватило такта, чтобы не сказать этого вслух, но я-то помню взгляды, усмешки, вопросы… И вот пожалуйста, с этакой гордостью произносит: «Моя жена».

— Рад, очень рад, — бормотал я, и краснел, и больше не знал, что сказать, и видел, что Катя уловила мою растерянность и прямо-таки впилась своими блестящими темными глазами в мое лицо, потом в лицо мужа. Что такое?..

Саша потянулся к ней, бережно погладил по голове, сказал: «Едем, едем» — и полез в повозку. Я вскочил в седло. На подходе к Псебаю я сказал Саше, что поспешу, чтобы приготовить для них комнату, предупредил ездового ехать прямо к нам, и Алан обрадованно вынес меня вперед.

Смущение Саши, беспокойство его жены не производило впечатления простой поездки в гости. Было во всем этом что-то другое, а что — разве я мог догадаться? Почему он не предупредил?

Мое возбуждение, добрая телеграмма Дануты, сообщение о гостях — все сразу подняло настроение у домашних. Началась суета, какая-то передвижка, посыпались распоряжения, мама удалилась на кухню, и оттуда запахло вкусным. И тут к воротам подкатила повозка, мы вышли встречать гостей, и вот уже все за столом, Саша говорит, говорит, изредка бросая на жену взгляд, чтобы убедиться, все ли у него ладно, нравится ли ей это общество или не очень. Катя не гасила улыбку, иной раз вставляла фразу-другую, с юморком, очень удачно — словом, подбадривала мужа.

— Ну, а твоя работа? — спросил я. — По душе?

Саша схватился за нос, попытался что-то сказать, но именно в этот момент Катя осведомилась, когда я жду Дануту, и разговор ушел в другую сторону.

Когда Катя, извинившись, ушла в мою комнату, отведенную гостям, а родители принялись за повседневные дела, Саша потянул меня за рукав:

— Пройдемся?..

Мы вышли на темную улицу. Лицо друга выглядело необычайно серьезным.

— Слушай, — сказал он тихонько, — давай подальше от глаз людских…

Пока шли через мост, на луга, Саша растерянно молчал. Остановившись, он посмотрел мне в глаза.

— Ты обещал помочь мне, если обстоятельства… Так вот, Андрей, я приехал сюда в силу обстоятельств. Мы с Катей нуждаемся в приюте и в работе. Нам нужна жизнь без огласки.

— Что произошло, Саша? — с тревогой спросил я.

— Провал. Опасность. Ну, если все по порядку… От тебя скрывать нечего. Так вот, я еще в Петербурге был связан с Владимиром Старосельским. Может быть, ты слышал об этом «красном губернаторе» Кутаиса? Он большевик. Арестован. Но сейчас, насколько мне известно, ему удалось выехать за границу. Мы поддерживали связь до последних дней. В Новороссийске у нас крепкая организация. Но вскоре и тут арестовали наших друзей Газенбуша и Пухлинского. С ними мы встречались в Геленджике. Ты спросишь — чем занимались? Распространяли в городе «Звезду», «Дело жизни», печатали листовки.

— Печатали?

— Да, у нас свой станок. Сейчас он надежно укрыт. Так вот, на этих днях нам с Катей стало известно, что за одним из уцелевших друзей, который вернулся из сибирской ссылки, за учителем Федором Гладковым, охранка установила слежку. Уже выслали из Кубанской области моего наставника Виктора Лунина. Словом, я на очереди. И Катя, конечно. Последние дни шпики не спускали глаз с нашего дома. Кате грозит еще большая опасность, чем мне. Второй раз арестована ее подруга. Кубанский комитет Северо-Кавказского союза РСДРП принял решение — рассредоточить и укрыть отдельных своих членов, чтобы сбить с толку жандармское управление, создать впечатление, будто организация распалась. И я вспомнил о тебе, Андрей. Прими, устрой, если можешь. Год-другой надо пожить в самом глухом месте. Без связей, без посещения людных мест. Мы выехали тайно, никто не знает куда.

Так для меня приоткрылась новая сторона жизни, почти неизвестная. Нужно принять в ней участие — выполнить просьбу Саши. Дать ему приют — дело не трудное. Могут жить в Псебае сколько угодно. Но это на глазах у людей. Еще им надо работать. Где устроить?

Саша продолжал говорить, когда решение пришло мне в голову. Есть выход! Гузерипль. Требуется егерь на северный кордон Охоты, где по горам бродит небольшое стадо зубров, заповедные туры, олени. Полное безлюдье. Уж там-то действительно за семью замками. Но согласится ли Саша? Его жена?

— Ты что молчишь? — тревожно спросил Саша.

— Есть выход. Можно и принять и устроить.

Я рассказал ему о кордоне, не утаив трудностей, которые придутся на их долю.

Он потрогал нос, подумал. Спросил:

— Кто утвердит назначение?

— Никита Иванович Щербаков, он исполняет обязанности управляющего Охотой. Человек добрый и честный. Ответственность за Гузерипль пока на мне. Как тебе это предложение?

— Понято и принято, — уже весело отозвался Саша и заторопился домой. Ему не терпелось поделиться новостями с Катей.

— Слушай, — спросил я, — где ты отыскал такую дивную женщину, о ненавистник слабого пола! С твоими-то принципами, с твоими взглядами на семейную жизнь…

— Наверное, всему свое время, — не без смущения признался он. — Любовь… Катя работала в геленджикской больничке, она фельдшерица. Ну, а взгляды ее, сам понимаешь, у нас одни. Встречались на собраниях, познакомились.