— Можно, — сказал немец. — Вот она и объяснит вам, какая разница между солдатом-противником и военным преступником.
Как он ее ждал!..
Как ходил по комнатке этого страшного дома, где на окнах были не только решетки, но еще и козырьки, чтобы ничего не видеть! Тюрьма. Но и тут Андрей Михайлович не ощущал ни страха, ни сожаления о содеянном. Он ждал, ждал.
Загремело железо. Приоткрылась дверь, втолкнули Дануту. Он с трудом подавил возглас отчаяния.
Что не могли сделать годы, то сделали за несколько дней истязатели. На пороге стояла Данута Францевна. Бледное одутловатое лицо, черные круги под глазами, свалявшиеся волосы, глаза с ожиданием беды, мучений… Она поднесла к губам дрожащие руки, такая запуганная, в бледном линялом платье.
— Что ты наделал, Андрей, что ты наделал, мой милый! — тихо произнесла она, шагнув и падая на грудь мужу так, словно только он и мог защитить ее от неминучей беды. — Зачем ты приехал сюда?
Она уже знала о его добровольной сдаче.
Минут десять ее била истерика, ноги не держали, и Зарецкий едва усадил ее на деревянный настил. Ему удалось наконец успокоить жену. И он ответил:
— Приехал, чтобы освободить тебя. Может быть, сегодня. Ты ни в чем не виновата! Впрочем, не виноват и я. Все уладится, вот увидишь.
— Ты веришь им? Ты веришь этим мерзавцам? Они устроили тебе западню. Они заманили тебя, надеясь на твою честь и доверчивость, а теперь будут поступать с нами как хотят.
— Должна же быть какая-то порядочность, совесть у людей в мундире офицера?..
— У них? — Данута оглянулась на дверь. — Они исчадие ада. Ни чести, ни совести. Нелюди. Одно на уме: убивать и убивать. Вспомни Улагая и его подручных. Вот и они такие. Как ты решился на такой шаг, Андрей? Что наделал?!
— Они освободят тебя, — повторил он. — Я пришел. Я сдался. Пусть делают со мной что хотят, а ты сегодня же отправишься домой. И это — благо, это главное.
— Зачем я пойду домой? — Она снова припала к мужу. — Что буду делать дома, если тебя… Могу ли жить, сознавая, что ты отдал за меня свою жизнь? Как ты можешь так думать, друг мой?..
— Да что они знают обо мне? — тихо спросил он.
— Что-то знают. Я поняла это на допросах. О десанте.
Эту весть Зарецкий принял как должное. Ну что ж. Отступать некуда. А Данута будет жить!
— Успокойся, моя славная, — сказал он. — Война не бывает без подлости, без жертв. Я все взвесил. Выход был только один. Я в их власти. Им нужно отомстить? Готов и к этому. А тебя отпустят, ты ни при чем.
— О-ох! — Она выпрямилась, знакомым домашним жестом поправила волосы. Слабая улыбка осветила ее лицо. — Я понимаю тебя, Андрей. Видно, у нас одна судьба. Мы и умрем вместе. Как умерли твои отец и мать. Неизбежность. Пусть свершится. И довольно об этом. Расскажи, что Лида, как в горах? Есть ли что о Мише, где он, что твои друзья? У нас немного времени.
Времени у них было совсем немного. Оккупанты что-то нервничали, торопились.
Андрей Михайлович рассказывал коротко и неотрывно смотрел на жену, ощущая все ту же успокоенность. Но тут открылась дверь, вошли охранники, взяли Зарецкого под руки и увели, оставив Дануту Францевну в камере.
Тот же худой, желтолицый штурмбанфюрер расхаживал по кабинету. Он напоминал голодную рысь, которая помышляет об охоте. И предвкушал наслаждение от охоты.
Немец молча показал на стул, обошел письменный стол и долгую минуту смотрел на спокойное лицо Зарецкого. Сказал без выражения, словно читал готовый текст:
— Вы командовали партизанами, которые истребили наш воздушный десант в горах. Так?
— У вас есть доказательство?
— Я не хочу играть с вами в кошки-мышки. Есть.
Немец подошел к двери, что-то сказал дежурному офицеру. И сел, уткнувшись в бумаги.
Вошел солдат, нет — фельдфебель, вытянулся у двери.
— Вы встречали этого человека? — спросил его комендант. И показал на Зарецкого.
Тот коротко глянул в лицо Андрея Михайловича.
— Так точно! Это Зарецкий. — Фельдфебель мешал русские и немецкие слова. — Он руководил боем с нашим отрядом после приземления в горах. Он лично взял мои документы и оружие, когда меня сбили с ног в рукопашной схватке. Он хотел убить меня, но оставил для допроса. Тогда я убил караульного и сбежал.
…Картина июльского боя у лесной опушки встала перед глазами Зарецкого: два парашютиста набегали на него, он крикнул «Halt!», вот этот, передний, упал, испугавшись, и отбросил автомат. Второго застрелили. Хлопец из его отряда обыскал упавшего, в эту минуту позвали Зарецкого по фамилии, и он пошел к сторожке. Сзади раздался стон, он оглянулся. Хлопец падал с ножом в спине, а немец убегал зигзагами в кусты. Зарецкий дважды выстрелил в него, но промахнулся. Потом смотрел бумаги пленного. Там было письмо на имя Митиренко.
Этот самый детина стоял сейчас в трех шагах от него, рыжеватый, «дорогой наш Колюшка», как писали в письме. Предатель…
— Не ошибаетесь, Митиренко? — спросил немец.
— Никак нет! Фамилию назвал другой русский партизан, я запомнил и, как вышел из гор, написал об этом в донесении. Тот самый Зарецкий.
Эсэсовец удовлетворенно вздохнул.
— Что скажете, Зарецкий? Или этого достаточно?
— Вполне. Я руководил тем боем.
— Не являясь офицером Красной Армии? Без мундира.
— Достаточно того, что на мне был мундир егеря заповедника. Когда люди с оружием появляются в заповеднике, я воюю с ними.
— Уловка, Зарецкий. Человек без мундира, но с оружием — это партизан, военный преступник. Для него одно наказание: виселица.
Эти жуткие слова не напугали Андрея Михайловича. Смерть одинакова, как ее ни называй. Его смерть — это жизнь для Дануты.
Он сидел опустошенный, а немец писал, отрывался, посматривал в окно. Для него все это было привычно, даже скучно, поскольку не требовало ни пыток, ни тщания. Признание есть. Только оформить приговор.
— Прочтите и распишитесь, — сказал он. — Вы даже не читаете? Впрочем, я вас понимаю. Знали, на что идете, вот и подписываете себе смертный приговор. Что это? Жалость к супруге?
— Вы обязаны освободить ее. Я сдался, чтобы жила она. Я еще верю слову и чести…
— Слушайте, Зарецкий. Вы даруете жене свою жизнь. Очень хорошо. А если я и вам предложу жизнь?
— За подлость, конечно?
— Лучше сказать, за услугу, которую вы могли бы оказать немецкой армии. Вы русский офицер. Не коммунист. Не еврей. Протяните руку помощи нашей армии. Крах Совдепии — дело недолгого времени. Тогда и вы, и ваша жена останетесь живы. Мы умеем ценить друзей.
— Что у вас на уме?
— Локальная операция. Вам, знатоку гор, даем батальон горных стрелков, вы проводите его тайными тропами на Белореченский перевал, минуя, конечно, позиции Красной Армии. Вот и все. Почему это важно? Мы непростительно задержались как раз в этом месте. Не вышли на перевал. Не торопитесь с ответом. Подумайте о себе и о своей жене.
— Нет, — сказал Андрей Михайлович и поднялся. — Я не предатель. Не надо строить иллюзий. Услуги от меня не дождетесь. Честь имею!..
— Тогда вместе с женой! — эсэсовец почему-то крикнул. Его выводил из себя этот бесстрашный человек. — Умрете оба!
Зарецкий не ответил. Он шел к двери.
Два дня их продержали в тюрьме. Водили еще на допрос — сперва его, потом Дануту Францевну. Один день прошел без допросов. Они находились вместе.
Голодные, измученные, они все сказали друг другу. Примирились с неизбежностью. Сидели рядом, Данута склонилась на его плечо. Сжимали руки, молчали. Слез не было. За окном о железный козырек целые сутки стучал дождь. Безрадостный кусок неба, видимый из камеры, выглядел то серым, то черным. Тогда сверкало, гремело, потоки воды заливали подоконник и пол. Жуткая погода, под стать их положению.
Под вечер за дверью раздались крики, брань. Зарецкие встали. Обнялись, поцеловались сухими губами. Пора. Дверь распахнулась. Вышли с достоинством. Зарецкий поддерживал жену под руку.