Офицеры, как и рядовой состав, получили двойной завтрак, а вскоре и обед. Их промокшая одежда быстро высохла на солнце. Они начинали понемногу приходить в себя. После второго завтрака кое-кто сообразил, что неплохо было бы побриться, и несколько человек сразу по окончании обеда действительно это сделали.

Но по мере того, как проходили физические муки грызущего их голода и холода, в душах некоторых все сильнее нарастало чувство страха перед завтрашним днем. Пожалуй, офицеры не смогли бы вполне ясно выразить, чего, в сущности, они боятся.

После трехдневного пребывания в плену даже самым реакционно настроенным кадровым и штабным офицерам пришлось воочию убедиться, что русские совсем не таковы, какими их изображали в приказах по армии и на страницах будапештских и берлинских газет. Они и не помышляли заживо сдирать шкуру с пленных. Тем не менее очень многие с трепетом думали о завтрашнем дне. Но и те, кого будущее не пугало, кто ждал от него многого, тоже толком не знали, что с ними станется.

В день митинга лысый майор так к ним и не пришел.

Большинство истолковало это как свидетельство того, что майор не желает не только считаться с ними, но и вступать в разговор. Страшившиеся грядущего видели в этом лишь новое подтверждение своим страхам. А те, кто надеялся, постепенно начинали понимать, что предстоящий день, питавший их надежды, не просто календарное число, которое наступит само по себе.

Те, кем владел страх, быстро находили друг друга.

Люди, носившие в душе надежду, искали единомышленников почти ощупью.

Ту ночь многие пленные офицеры провели без сна.

Утром к ним пришел лысый майор. Он осведомился, кто из них старший по рангу.

Таковым оказался подполковник Йожеф Речкаи-Роттер, высокий, широкоплечий, но сухопарый человек со светлыми волосами и румяным лицом. Он приходился дальним родственником бывшему премьер-министру Венгрии Дюле Гембешу[37]. Под нависшими косматыми бровями подполковника гнездилась пара кротких, синих, как васильки, глаз.

Попав в плен, Речкаи-Роттер попросил офицеров не выдавать русским, что он родственник Гембеша, в противном, мол, случае из-за подобных семейных связей они наверняка обойдутся с ним особо сурово. Однако, едва успев представиться лысому советскому майору, подполковник в первые же пять минут беседы не преминул щегольнуть своим сановным дядюшкой и крайне изумился, что на упоминание имени Гембеша майор Балинт никак не реагировал.

«Неужели советские офицеры до того невежественны, что даже не знают этого имени?..» — подумал подполковник.

Майор Балинт обошел все три виллы, посмотрел, как устроились офицеры, осведомился о кухне и только после этого сообщил Речкаи-Роттеру, что через несколько дней их отправят в тыл, в стационарный лагерь для пленных.

— Там господа получат все, что предписывает международная Женевская конвенция. Хотя Советский Союз ее и не подписывал, он твердо придерживается ее требований в отличие от государств, которые поставили под ней свои подписи, но требований этих не выполняют.

Подполковник Речкаи-Роттер счел уместным перевести разговор на другую тему.

— Разрешите поинтересоваться ходом последних военных действий?

— Пожалуйста. Могу лишь подтвердить то, что господа слышат и без меня: гром пушек все больше удаляется на запад и юго-запад.

— Как англосаксы?

Балинт в упор поглядел в васильковые глаза подполковника. Тот не выдержал и отвернулся.

— Да, — сказал Балинт, — англосаксы сражаются во Франции и Бельгии.

Сначала офицеры пытались как-то замаскировать свой интерес к приходу майора. Но в конце концов они не выдержали и стали постепенно собираться на площадке, где Речкаи-Роттер беседовал с лысым майором. Через каких-нибудь четверть часа подполковник и Балинт были окружены плотным людским кольцом. Какой-то пожилой старший лейтенант щелкнул каблуками и, строго придерживаясь устава, спросил у Речкаи-Роттера разрешения обратиться к советскому майору.

— Пожалуйста!

— Прошу господина майора учесть, — сухо, с подчеркнутой официальностью сказал старший лейтенант, — что мы уже третьи сутки лишены медицинского обслуживания. Среди нас есть недомогающие и даже больные.

— Пока в лагере работает только один советский врач, — ответил Балинт. — Он занят ранеными. Но… гм… Помочь беде все же нетрудно. Ведь среди штрафников-военнопленных имеется несколько врачей. Они до сих пор были лишены врачебной практики — как мне известно, их держали на ремонте дорог. Если господа соблаговолят их как следует попросить, они, надо думать, не откажутся взять на себя оказание медицинской помощи.

Выдержав короткую паузу, Балинт счел нужным повторить начало последней фразы:

— Если господа соблаговолят как следует попросить…

При этих словах Речкаи-Роттер, начавший было успокаиваться после разговора с лысым майором, пришел в замешательство:

— Как офицер, вы, господин майор, несомненно, поймете и поддержите меня, — обратился он к Балинту. — Вам хорошо известно, что офицер при любых обстоятельствах должен не просить о чем-либо, а приказывать. Что касается лиц из рабочих батальонов, которые, в сущности, даже и не принадлежат к рядовому составу, а… как бы это сказать… Словом, мы вас просим, господин майор, откомандировать этих… лиц из рабочего батальона… этих врачей… для работы у нас. С тем, разумеется, условием, что, работая здесь, жить и питаться они будут у себя, с остальным рядовым составом.

— В таком случае разрешите, господин майор, мне!.. Я охотно и с готовностью отправлюсь попросить господ врачей оказать нам медицинскую помощь.

Это сказал высокий, стройный белокурый капитан.

— Господин капитан! — грозно взглянул на молодого офицера Речкаи-Роттер.

— Прошу сообщить, господин майор, где я смогу разыскать врачей. Разрешите представиться: капитан Михай Дьенеи.

— Я тоже пойду с тобой, Михай! — заявил приземистый и широкоплечий черноволосый лейтенант.

И в свою очередь представился:

— Кальман Надь, лейтенант запаса. Гражданская профессия — учитель.

Подполковник взглянул на Балинта с яростью.

— Понятно… — хрипло промолвил он, проведя ладонью по лбу.

Балинт заговорил с Дьенеи и Кальманом Надем, как со старыми знакомыми. Вначале оба чувствовали себя несколько смущенными, но вскоре их натянутость совершенно исчезла. Особенно легко и быстро нашел естественный тон капитан Дьенеи. В ответ на заданный Балинтом вопрос он подробно рассказал, каким образом очутились в плену гонведные полки.

— Мы сами рвались в ловушку. При отступлении немцы оставили нас, венгров, в арьергарде — прикрывать собственный отход. Это стало для них традицией. Но мы уже знали, что столь «почетное задание» означает вернут гибель. Я солгу, если стану утверждать, будто ныне уже каждый венгр понял, что несет нашему народу война. Но люди, которых бросают в пекло, уже не верят, что их патриотический долг — умирать за Гитлера. Множество из них вопреки запрету слушали передачи радиостанции имени Кошута[38]. Кроме того, все мы читали листовки, сбрасываемые советскими самолетами. Мы не хотим стать самоубийцами. Короче говоря, венгерский солдат воевать уже не хочет…

Дьенеи сам был поражен, с какой четкостью удалось ему сформулировать свои мысли и как решительно определил он свою позицию. Недовольство и возмущение зрели в нем уже давно, за последние же недели он с большим трудом сдерживал готовый прорваться гнев. Дьенеи ненавидел гитлеровцев. И эта ненависть с неожиданной силой прозвучала во всем: в его неторопливых словах, в исключительно толковом объяснении и в той позиции, которую он сейчас занял.

Потом заговорил Кальман Надь.

— Верно, большинство думает именно так. Но уже встречаются сейчас и венгры, отдающие себе отчет, что борьбу продолжать надо, только не за Гитлера, а против него. Да, имеются и такие. Немало гонведов перешло к партизанам, а еще больше хотели бы к ним перейти, да не знают, как это сделать.