— Поставь себя на их место! Смог бы ты поверить офицеру, который…» — спрашивал он себя.

И тут же спешил ответить на свой недосказанный вопрос:

«Нет, я тоже бы не поверил!»

«Так чего же ты хочешь?» — продолжал он внутренне допытываться.

«Бороться!»

«Почему ты хочешь бороться именно теперь? Почему ты не хотел этого вчера?»

«Я и вчера хотел».

«Что же удерживало тебя от этого?»

Пока Тольнаи без конца спорил сам с собой в том же духе, Дюла Пастор, вдруг что-то вспомнив, поспешил вперед. Теперь рядом с Тольнаи шагал низенький худощавый и русый гонвед с немецким автоматом на плече.

— Хочу вас кое о чем спросить, господин священник!

Тольнаи вздрогнул и внимательно посмотрел на соседа. Солдата этого он знал, только не помнил его имени.

— Что вы сказали?

— Я, господин священник, тот самый Иштван Заканьош, которому шесть дней назад вы самолично признались, что не знаете, кого можно и кого нельзя причислить к венгерской нации. Помните?

— Помню… Это было в сарае.

— Да, в полутемном сарае… Я у вас спросил: «Что такое венгерская нация?» А вы ответили: «Все, мол, венгры». — «А как же с теми, кто предает нашу родину и торгует ею?» — допытывался я. «Нет, они к нации не принадлежит», — вот что вы мне тогда заявили, господин священник. «Что же в таком случае должны мы назвать нацией?» — не унимался я. «Сейчас я и сам этого не знаю!» — признались вы. Затем спросили, почему я с таким упорством об этом допытываюсь и как вообще могло прийти мне в голову подобное. «Просто так, — отозвался я. — Разве плохо размышлять о вещах такого сорта? Или, может, о них нельзя спрашивать?..» — «Спрашивать можно. Даже нужно, — поспешили вы сказать. — Но мало лишь задать вопрос, надо еще и найти на него ответ. Правильный ответ». Помнится, господин священник, вы, вздохнув, прибавили, что, размышляй мы побольше и не пугайся правды, все стало бы иначе. Так это было?

— Да, нечто подобное было… — задумчиво ответил Тольнаи. — А теперь вы можете сказать, как запал вам в голову этот вопрос?

— Теперь могу. Услышал я об этом от партизан.

— Не понимаю…

— Сейчас расскажу по порядку. Тогда, в сарае, я не имел права. Нынче у нас для такой беседы есть и время и охота. Хотите верьте, а хотите нет, но то, что я скажу, святая правда. Именно у партизан мне стало доподлинно понятно, что я — венгр. Конечно, мне и прежде было известно, что я венгерской нации. Но меня это интересовало не больше, чем то, что я человек. Ну конечно, я человек, конечно, венгр! О чем тут много разговаривать? Знал я и то, что моя родина — Венгрия… Я ее, разумеется, любил, но если бы кто-нибудь меня однажды спросил, за что именно, вряд ли бы смог на это ответить. Немного подозрительным казался мне этот патриотизм — ведь о нем по большей части говорили как раз те, кто насылал на нашу голову жандармов.

Бледное лицо Заканьоша разгорелось. Его глубокие карие глаза лихорадочно блестели. Он все ускорял шаг и, по всей вероятности, обогнал бы Тольнаи. Однако по тропе могли идти рядом всего двое, а впереди, на расстоянии вытянутой руки, шагали еще двое партизан. Заканьош на мгновенье приостановился, глубоко вздохнул и рассмеялся.

— Нет, чтобы вы меня поняли, надо вам рассказать все с самого начала, — продолжал он. — Я шахтер из Шалготарьяна. Забойщик, член профсоюза. Состоял подписчиком «Непсавы»[34]. Участвовал в борьбе за повышение зарплаты. Хотя… Шахтера, который рубил уголь не в шалготарьянской шахте, а, скажем, в Татабане или в окрестностях Печа, я уже не считал своим. Рассуждал так не один я… Когда меня призвали, стал считать своими товарищами солдат, служивших со мной в одной роте. Конечно, в других ротах тоже были приятели, да только не совсем… На фронте я встречался с солдатами, которые, подобно мне, ненавидели и войну, и немцев, и, прошу извинения, господ офицеров. Я заметно переменился.

Тольнаи сначала с большой неохотой оторвался от своего внутреннего спора. Но чем дальше говорил Заканьош, теми живее интересовал его гонвед. Священник слушал молча, только изредка что-то бормотал себе под нос.

— Дней десять назад, да вы, верно, и сами это помните, нашу роту послали на охрану железной дороги. Неважная работенка! Глядишь на лес вдоль железной дороги, а за твоей спиной взрываются рельсы. Вот стоим мы двое в ночном патруле — я и Андраш Бодроги. Ходим мы это вдоль полотна, сто шагов вперед, сто назад. Кругом темно, еле различаешь друг друга. «Да, — сказал Бодроги, — такая служба не меньшая глупость, чем все, что мне до сих пор доводилось видеть на свете. Подумать только! Рельсы… Ведь это же сталь — чего прочнее! А человек скроен из прескверного материала, да и сам по себе дрянь. Можно еще понять, если бы стальные рельсы охраняли дрянного человека! Но чтобы слабое человеческое существо охраняло могучие рельсы?» Так говорил Бодроги.

Я посоветовал ему не ломать голову над всякой чепуховиной, а лучше поразмыслить над тем, когда же наконец кончится эта проклятущая война? «Если бы знать, — отозвался Бодроги. — Вчера один человек мне заявил, что война закончится тогда, когда мы перейдем от бесполезных вздохов к делу». — «От кого ты все это слышал?» — спросил я. Бодроги медлил с ответом, но потом все же признался: это сказал господин священник Тольнаи. Выходит, это были вы, товарищ священник!..

В этот момент Пастор вызвал к себе Заканьоша, прервав тем самым его рассказ. Партизаны свернули влево, на едва заметную, давно нехоженую тропу.

По тропе отряд продвигался с трудом. Снег здесь лежал толстым слоем, ветки то и дело хлестали по лицу. Дюла Пастор предлагал быстрый темп движения, приходилось то и дело ускорять шаг. Ход мыслей Тольнаи, прерванный рассказом Заканьоша, запутался окончательно.

Тропа, по которой гуськом двигались партизаны, петляла то вправо, то влево. Тольнаи видел впереди себя то не меньше четырнадцати-пятнадцати человек, то всего троих или четверых. Когда на протяжении почти двухсот метров рота поднималась в гору, заметил он и фон дер Гольца, шагавшего с опущенной головой и связанными за спиной руками.

Минут десять взбирались партизаны на небольшую возвышенность, а миновав вершину — Тольнаи так и не заметил, когда это произошло, — стали спускаться вниз. В небольшой, густо поросшей невысоким сосняком лощине и был сделан привал и вновь расстелены на снегу плащ-палатки.

— Перекур, — сказал Дюла Пастор, обращаясь к Тольнаи.

Тот вспомнил, что у него в кармане как будто остались венгерские сигареты, и вытащил свой никелевый портсигар. В нем действительно лежало четыре штуки «Симфонии».

— Закуривайте! — предложил он Пастору.

— Спасибо, не курю. Со мной о чем-то хочет поговорить пленный немец. Я по-ихнему не понимаю. Поможете?

— Пожалуйста.

Пастор сел на поваленное дерево и сделал знак Тольнаи занять место рядом. Фон дер Гольц стоял перед ним, широко расставив ноги.

— Чтобы вы хорошо меня поняли, — начал немец, вам следует знать, что я кадровый солдат, немецкий офицер. Но не национал-социалист и никогда себя не считал таковым. Я был и есть немецкий офицер. Я презираю и ненавижу Гитлера — этого кровожадного, невежественного, дурно воспитанного ефрейтора-австрияка. Полагаю, каждый настоящий кадровый прусский офицер тоже презирает этого крикливого фигляра. Почему мы, в данном случае лично я, не выступили против него открыто? По-видимому, таков будет первый вопрос, на который мне предстоит ответить? Ответ гораздо проще, чем может показаться. Я не сделал этого исключительно из скромности. Чувствовал себя слишком мелкой фигурой, чтобы иметь право первым шагнуть на новый путь и повести по нему германскую армию. Вы меня понимаете, господа? Не по трусости, а из скромности ждал я, что какие-то действия предпримет кто-то другой, более значительный, влиятельный и талантливый. Какой-нибудь маршал, министр… Если бы один из подобных людей начал борьбу против Гитлера, могу вас заверить, господа, даю слово офицера, я немедленно примкнул бы к нему. Надеюсь, у господ нет сомнений в искренности моих слов?..