Фон дер Гольц пригубил чуточку черного кофе и продолжал:

— Мы опасались, и, возможно, не без оснований, что самим вам будет не под силу провести в жизнь этот ваш приказ, служащий нашему общему благу. Потому-то наши бомбардировщики и были готовы вам помочь. Так сказать, на всякий случай.

Меслени тепло поблагодарил фон дер Гольца за это сообщение. В душе он был поражен, что прошло всего несколько часов и вот уж немцы оказались вполне информированы о том, какого рода доверительную беседу вел он с близкими ему офицерами. Успокаивало его лишь то соображение, что сам он не произнес ни единого слова, которое могло бы побудить немцев отнестись к нему недоверчиво. В голове все время вертелся вопрос: кто же из его штабных офицеров является немецким агентом?

Ответа на этот вопрос, разумеется, не было. Лишь одно утешало генерал-майора Меслени: кто бы именно за ним ни шпионил, теперь это уже не имеет никакого значения. В данный момент было куда важнее предугадать, кто станет следить за каждым его словом там, в Варшаве, куда его теперь откомандировывают.

Генерал-майор уже надеялся, что четверо немцев наконец поднимутся и уйдут, дав ему возможность спровадить спать подвыпивших офицеров, пока, забывшись, кто-либо из них не выскажет напрямик своих подлинных мыслей. Но в этот момент разомлевшую от обильных возлияний и бесчисленных тостов компанию всколыхнуло совершенно нежданное событие: подполковник фон дер Гольц получил телеграмму из ставки фюрера — немецкое верховное командование награждало девяносто четырех офицеров расформированной дивизии Меслени Железными крестами различных степеней.

Наивысшую награду получил сам генерал-майор. Непосредственно за ним следовал майор Фехервари. А цыганистому майору Чукаши-Хекту, трем полковым командирам и начальнику дивизионной артиллерии кресты достались степенью ниже. Было награждено также несколько капитанов, множество молодых старших лейтенантов и просто лейтенантов — в большинстве приверженцев нилашистской партии, непоколебимых сторонников немецко-венгерского братства по оружию. Человек, который составлял наградной список, видно, превосходно знал офицерский состав дивизии.

Ошибся он только в одном человеке.

Майор Фехервари, по просьбе фон дер Гольца огласивший фамилии награжденных, назвал последним, заключительным в списке имя полкового священника Петера Тольнаи, что явилось полной для всех неожиданностью.

Тольнаи попал в дивизию совсем недавно. Он был тихий, усердный человек, добросовестный и аккуратный, с утра до ночи нянчившийся с больными и ранеными или занимавшийся писанием писем под диктовку неграмотных солдат. В пропаганде войны Тольнаи участия не принимал, и потому никаких особых заслуг за ним не числилось. Даже совсем наоборот, за ним числился один мелкий грешок, ставивший его до известной степени в ряд неблагонадежных.

Дело в том, что в начале марта венгерские патрули приволокли раненого русского солдата. Рана была в живот, и молодой солдат умирал. Тем не менее майор Фехервари непременно желал его допросить. Медсестра ввела пленному камфору. Доставить его к Фехервари еще не успели, и он лежал около продовольственного склада. Случайно проходя мимо, Тольнаи заметил валявшегося на снегу русского и спросил сестру, почему не отнесут раненого в лазарет. Та объяснила, что это русский, а потому ни на какое лечение не имеет права.

Подобное объяснение не успокоило Тольнаи. Несколько секунд глядел он в худое лицо умирающего, глядел на его бескровные губы, резко выдавшиеся скулы, глядел в его изумленные карие глаза, устремленные в пасмурное небо и не различавшие ничего, что происходит вокруг. По-видимому, русского бойца терзали мучительные боли. Он впивался ногтями в ладони и до крови кусал губы.

Тольнаи нагнулся над раненым, что-то пробормотав, сунул в его бледные губы папиросу, зажег ее. Пленный поблагодарил одними глазами. Тогда Тольнаи зашел к майору Чукаши-Хекту и попросил его отправить раненого в госпиталь. Майор обещал, но, едва священник ушел, сообщил по телефону Фехервари, что Тольнаи сует нос в дела, которые его совершенно не касаются, и что за этим подозрительным пастором не мешает установить наблюдение. Фехервари рассмеялся.

— Ты опоздал! — заявил он. — Я уже давно за ним слежу. Тут не одно сочувствие к пленным… Имеются кое-какие штуки и почище. Он снюхался с недовольными солдатами… О чем именно он с ними беседует, мне пока неизвестно, но то, что он якшается с солдатами, не вызывает сомнений.

Сразу, как только Фехервари огласил в этом жарко натопленном, пропахшем вином подвале имена награжденных венгерских офицеров, из недр бездонного портфеля фон дер Гольца были извлечены и самые ордена.

Раздвинув локтями блюда, тарелки и бокалы, немецкий подполковник вывалил их прямо на залитый вином стол. Едва успел он собственноручно нацепить на грудь генерал-майора первый Железный крест, Шепрени отдал распоряжение исполнявшим в тот вечер обязанности официантов унтер-офицерам внести два ящика шампанского, которые хозяйственному отделу удалось припрятать от алчных офицерских глаз. Пока фон дер Гольц раздавал от имени фюрера Железные кресты, из бутылок с оглушительным шумом вылетали пробки и не меньше десятка офицеров, высоко подняв пенящиеся бокалы, произносили тосты чуть ли не в унисон.

Майора Чукаши-Хекта страшно бесило, что контрразведчик Фехервари ухитрился получить куда более почетную награду, чем он сам. Когда Железный крест уже висел у него на груди, он отозвал в сторону Фехервари и шепотом, хотя в таком дьявольском шуме преспокойно мог, не привлекая к себе внимания, даже орать во все горло, осведомился:

— Это ты составлял список награжденных?

— Ну да, — ответил Фехервари.

— Так ведь это же обязанность начальника штаба, иными словами — моя!

— Я только выполнял поручение господина генерал-майора Меслени. Мой долг — повиноваться.

— Разумеется… — ответил Чукаши-Хект. — Это его право и твой долг… Разумеется. Теперь для меня все ясно. Не понимаю только одного: зачем тебе вздумалось включить в список Тольнаи?

— Нам был дозарезу необходим священнослужитель! — ответил Фехервари.

— Именно такой? Уж лучше бы ты представил к награде Винкельхофера.

— Винкельхофер самый отъявленный жулик во всей дивизии. Он в одиночку успевает украсть куда больше, чем дюжина интендантов.

— Зато вполне благонадежен. Тогда как Тольнаи… Он только и знает, что точит лясы с мужичьем, а в нашем кругу упорно помалкивает. Пить и то не пьет. Ему за одну его вечно кислую рожу стоило бы дать по меньшей мере с десяток лет каторги. Держу пари, что он и сейчас не взял в рот ни капли.

Тщетно разыскивал Чукаши-Хект протестантского пастора среди гуляющей, бурно жестикулирующей и пьяной толпы. Едва Фехервари произнес его имя, Тольнаи молча встал и покинул душный, проспиртованный подвал. Поднявшись по темноватой узкой лестнице, вышел во двор.

Не ощущая холода, хотя был без шапки и шинели, бродил он из угла в угол по двору. Сюда не долетал пьяный гвалт из подвала, и глубокая тишина освежала даже больше, чем студеный воздух.

Караульный, увидев священника, подумал, что тот изрядно пьян, и счел своим долгом напомнить ему, что он без шинели и шапки. Тольнаи поблагодарил его.

Ему была приятна забота солдат. Это лишний раз подтверждало его правоту. Несомненно, он правильно сделал, что ушел из подвала. Нет-нет, отнюдь не только из одного желания уклониться, избежать унизительного, оскорбляющего награждения Железным крестом.

В продолжение всего ужина он никак не мог погрузиться в состояние полнейшего бездумья. Сначала он думал о предметах более чем отдаленных — только бы не слушать гнусных, лживых речей своих сотрапезников. Но постепенно эти громкие пустопорожние разглагольствования как бы перестали для него существовать. Он был уже не в состоянии следить за ними, если бы даже хотел, но в то же время он понял, как ему теперь поступать.

Надо обратиться к солдатам! Если люди, разражающиеся потоком громких слов об отечестве, нации и долге, не хотят ничего сделать для родины, то остается рассчитывать на тех, кто с великой любовью и печалью говорит о жене и детях, о скромном очаге.