— Слушаем ваше сообщение, капитан! — нетерпеливо перебил его Фараго.
Генерал-полковник Кузнецов вышел из зала. Все остальные заняли места за большим круглым столом. Стоять остался один Шандорфи. Он был очень взволнован. Лицо его горело.
Он начал свой рассказ с трудом. Но вскоре капитан вполне овладел собой и заговорил внятно, четко, хоть порой и не сразу находил нужные слова. Рассказал он следующее.
Девятнадцатого ноября его разыскал явившийся к нему на будапештскую квартиру какой-то высокий светловолосый старший лейтенант артиллерии и без всяких предисловий, не потрудившись даже представиться и удостоверить свою личность, спросил, не желает ли капитан принять участие в движении Сопротивления. До этого времени Шандорфи был совсем мало знаком с целями движения, а относительно боевых его действий ему было известно только то, что участники Сопротивления взорвали памятник Дюлы Гембеша. Кроме того, до него дошли слухи, что начиная с шестнадцатого октября какие-то неизвестные то здесь, то там поджигали в Будапеште и его окрестностях немецкие автомашины и когда хитростью, когда силой опустошали немецкие склады оружия. И еще знал капитан, что военный министр правительства Салаши срочно повсюду вербует офицеров и сержантов, опытных «в охоте на партизан». Капитан Шандорфи так сильно презирал и салашистов, и немецких фашистов, что на вопрос незнакомца без всякого промедления ответил решительным «да».
— Старший лейтенант ушел, а мы, между тем, так ни о чем и не договорились. На меня напал страх. Незнакомец, очевидно, провокатор, выдавший себя за участника движения Сопротивления, а я попался к нему на удочку. Четверо суток прожил я в непрерывной тревоге, ожидая, что в любую минуту за мной вот-вот придут. Сжег все свои бумаги, даже самые безобидные письма. Заряженный револьвер все время лежал у меня под рукой. В случае, если за мной придут, я решил пять пуль пустить в гестаповцев, а шестой покончить с собой. На пятые сутки артиллерийский лейтенант появился снова. Теперь он мне представился, назвал свое имя: Ласло Марот, а также предъявил удостоверение, написанное на каком-то куске полотна.
Я спросил, чем могу быть полезен. Марот попросил меня раздобыть бланки отпускных солдатских билетов, воинских приказов и необходимые ко всем этим документам печати. Кроме того, по силе возможности я должен был разузнать, какими буквами, номерами и условными обозначениями будут снабжены воинские приказы в период между двадцать пятым ноября и первым декабря. Бланки и печать я достал в тот же день. Удалось мне также узнать и условные обозначения для приказов.
Ранним утром двадцать пятого ноября старший лейтенант пришел ко мне за бумагами и печатью. Когда я все это ему передал, Марот попросил меня раздобыть служебную машину между пятью и семью часами вечера, когда гражданскому населению уже запрещено появляться на улицах. Мы договорились, что моего шофера я отпущу раньше, а машину поведу сам. Марот будет ждать меня ровно в пять ноль-ноль перед домом номер шестнадцать по проспекту Андрашши.
Все так и произошло! С проспекта Андрашши мы забрали два ящика, видимо со взрывчаткой, и отвезли их на улицу Юллёи. А оттуда в Кишпешт[60] доставили двух молодых людей в лейтенантской форме, которых я по дороге предупредил: настоящий военный с первого взгляда поймет, что они надели свои мундиры впервые. Из Кишпешта мы посадили в машину какую-то пожилую даму с рукой на перевязи и забинтованной головой и отвезли ее в Обуду[61]. Оттуда мы переправили в дом на улице Ракоци две пишущие машинки, несколько пачек бумаги и кипу плакатов. Лейтенант Марот вышел из машины на площади Октогон.
«Прошу вас, господин капитан, — сказал он, прежде чем открыть дверцу кабины, — оставайтесь завтра после обеда дома. Вам предстоит принять участие в очень важном совещании».
На другой день я познакомился с тремя руководителями Фронта независимости, который возглавлял движение Сопротивления. То были два коммуниста и один представитель крестьянской партии. Они мне сообщили, что я должен отправиться на самолете в Москву и что туда же вылетят вместе со мной три руководителя Фронта независимости. Мы повезем в Москву меморандум. Вот тогда-то и прочитал я впервые их программу. В ней фигурировали пункты о разделе земли, о войне за свободу и независимость против немецких захватчиков и нилашистов, а также пункт о демократии.
Изложить всю программу целиком я не в состоянии. Не берусь вам передать даже ее основные мысли — боюсь, не все в ней понял или не так истолковал. Но должен заявить, что последнюю фразу программы я запомнил наизусть:
«Так станет наша страна отечеством для народа, и будет из народа нация, и превратится Венгрия из колонии чужеземных господ в независимое государство свободного венгерского народа…»
Рано утром тридцатого ноября меня опять посетил лейтенант Марот и по своему обыкновению заявил без всяких обиняков, что самолет, на котором мне предстоит переправлять к русским трех руководителей Фронта независимости, должен вылететь второго декабря ровно в семь часов утра с аэродрома в Гамасапусте. Самолет прибудет из Секешфехервара, откуда я должен буду повести его в Арад, в ставку маршала Малиновского. Прибыть на аэродром я должен в шесть тридцать утра на своей служебной машине.
Для готовящихся к поездке в Москву трех руководителей Фронта независимости мы составили совместно все необходимые документы, чтобы они могли беспрепятственно добраться из Будапешта до аэродрома в Гамасапусте. Пропуск на поездку оформил и подписал я. Незаполненной оставалась лишь графа, где требовалось проставить номер машины.
В шесть часов утра я уже был на аэродроме. Там не стояло ни одного самолета, отсутствовали также охрана и обслуживающий персонал. В половине седьмого на летное поле опустился ведомый Маротом двухмоторный «фокке-вульф». Кроме Марота, в машине находился еще летчик, сержант Имре Терек, про которого я лишь в Араде узнал, что он старый коммунист. Самолет был снабжен всем необходимым.
Я уже думал, что все теперь в порядке, однако ошибся. С половины седьмого до половины одиннадцатого тщетно ждали мы своих пассажиров. Никто из них так и не приехал. Аэродром был расположен поблизости от магистрального шоссе, по которому с юга, со стороны Балкан, на север, к Будапешту, двигались немецкие части. Даже на беглый взгляд было видно, в каком тяжелом положении они находились. Оборванные, смертельно усталые солдаты еле передвигали ноги. Они сбросили с себя по дороге весь лишний груз, по всей вероятности, даже часть необходимой амуниции. Но немецкая полевая жандармерия действовала еще очень активно. За несколько проведенных мной на аэродроме часов у меня пять раз проверяли документы. Никак не пойму, почему я не вызвал у них подозрения!
В десять часов тридцать минут Марот мне сказал: «Дольше ждать нет смысла. Очевидно, произошла беда[62]. Я на вашем служебном автомобиле возвращусь в Будапешт, а вы, дружище, летите в Арад. Как только туда прибудете, передайте русским, просите их, умоляйте, чтобы они спешили! Скажите им, что немцы увозят из Венгрии все, что можно увезти, минируют все дороги и мосты. Гуртом, как скотину, угоняют в Германию венгерскую молодежь! Передайте, капитан, нашим русским товарищам, что венгерский народ готов к восстанию, к борьбе за свободу. Пусть они поспешат, мы их очень ждем».
Я молча пожал Мароту руку и через десять минут уже был в воздухе, а час спустя находился в Араде, в ставке маршала Малиновского. Я передал русским слова Марота. А теперь, господа, передаю вам наказ венгерского народа: спешите, время не ждет!..
Шандорфи кончил свою речь и огляделся, словно ожидая вопросов. Все молчали.
Неожиданно слово взял коммунист, который до того молча, с опущенной головой слушал рассказчика. Коротко и немногословно сообщил он о своих собственных наблюдениях. Немцы действительно угоняют на запад значительную часть мужского населения. Оккупанты в самом деле взрывают мосты и разрушают железные дороги, а железнодорожные станции предают огню. Они угоняют домашний скот, в первую очередь лошадей и волов, направляют к германским границам венгерский подвижной железнодорожный состав и пароходы, набив их награбленным добром.