Тут же, в приемной его высочества, как только закончилось радиовыступление, я подписал шифрованный приказ войскам перейти на сторону русских. Еще не успели просохнуть на бумаге чернила, а уже мне доложил один подполковник, что господин правитель немедленно просит меня к себе. Я застал его высочество в обществе его супруги, причем от меня не укрылось, что ее высочество находилась в чрезвычайно взволнованном состоянии. «Нельзя ли переиграть всю эту идиотскую игру?» — обратилась она ко мне. Заметьте, так и выразилась: «идиотскую». Я ответил: «Ваше высочество, жребий брошен. Предадим себя воле всемогущего бога!» Однако мое заявление ее не успокоило. «Если из всего этого получится какая-нибудь пакость, — с привычной горячностью произнесла она, — я выцарапаю глаза этому недотепе Беле Миклошу! А вам…» Н-да!.. Пока я подыскивал, чем отвратить такую недостойную ни меня, ни ее высочества угрозу, господин правитель прикрикнул на нее по-английски: «Идите вы все к дьяволу!..» Это были последние слова, услышанные мной от Миклоша Хорти.

Вёрёш тяжело перевел дух.

— Ну, да что там говорить! Жизнь изменчива, как… Словом, чересчур изменчива. Но помочь тут нечем. Эх!.. Гм… Буду продолжать. Что ответила на это супругу ее высочество, я не слышал. Без сомнения, в долгу она у него не осталась. Но я не стал ждать ее ответа. Откланялся сначала его высочеству, затем его супруге и немедленно удалился.

Далеко не в радужном настроении возвращался я из дворца в свое ведомство. Оно помещалось в здании военного министерства, в крыле, выходившем на площадь для парадов. Придя туда, я сразу же продиктовал приказ всем войскам немедленно выступить против чужеземной армии, находящейся на территории страны без разрешения и согласия господина правителя. Писал его под мою диктовку мой адъютант майор Капитанфи. Он и был тем первым лицом, которое контрабандой исказило приказ, вписав в него строки, что каждый осмелившийся сложить оружие подлежит расстрелу. В этом виде Капитанфи передал приказ дальше. Сидевшие в генеральном штабе швабы фальсифицировали его еще больше. Таким-то вот образом и появился на свет тот приказ, который Салаши распорядился зачитать от моего имени и на основании коего Бела Миклош пытался заклеймить меня как предателя…

Только я кончил диктовать и Капитанфи, оставив меня одного, удалился, в кабинет без предварительного стука вошел какой-то немецкий полковник. Он сообщил, что я лишен права покидать помещение. Я сделал попытку позвонить во дворец — коммутатор не отвечал, выглянул в окно — вокруг здания стоял немецкий кордон, хотел выйти из кабинета — дверь оказалась запертой, принялся стучать — никакого ответа. Уже поздно вечером ко мне еще раз явился немецкий полковник, тот, что днем запретил мне выходить из кабинета. Он потребовал от меня отчета относительно переговоров, которые вел бывший правитель Венгрии с англичанами и русскими. Я заявил, что готов представить все разъяснения, но смогу это сделать, лишь использовав свои записи, спрятанные на моей вилле в Балатонфюреде. Полковник ушел, а в полночь появился опять. Взяв с меня честное слово, что я не сбегу, он разрешил мне съездить в Балатонфюред на его собственной машине. Авто доставило меня в мою балатонскую виллу. Там я застал жену и сына. Никаких записей на вилле я, разумеется, не оставлял. Пока немцы ждали меня на улице, я, не теряя ни секунды, вышел с женой и сыном в находившийся за домом задний двор, где стоял автомобиль сына марки «DKW». Мы сели в него и помчались в Тихань, откуда ранним утром на санитарной машине отправились к одному из родственников жены полковнику Часару. Он и сам укрывался в Валишмайоре, между Тополцой и Кестхеем. Однако оставить нас у себя Часар не решился, а раздобыл где-то грузовик, и мы с женой и сыном отправились дальше, в Кестхей. Причем все замаскировались — сын под шофера, жена работницей, я рабочим. За довольно круглую сумму Часар раздобыл нам у каких-то трансильванских беженцев соответствующие удостоверения личности.

Машина по дороге сломалась, и сын не сумел ее починить. Ночь мы провели в лесу. Затем спозаранку двинулись пешком, держа курс на Кестхей. Там в обмен на золотые часы с браслетом и сотню пенгё сын приобрел у каких-то немецких солдат подержанный грузовик, да еще в сто пенгё обошлась отметка наших новых паспортов у немецкого коменданта. Приобретенный грузовик помог нам через Дунафельдвар добраться до хутора в окрестностях Кечкемета, который принадлежал отцу невесты моего сына. Моя будущая сноха переправила нас оттуда на крестьянской телеге в город Кечкемет, где мы получили место в городской больнице. Едва главный врач, племянник моей будущей снохи, оформил наши больничные карты, конечно составленные на другие имена, и уложил нас с женой на свободные койки, пришел приказ срочно эвакуироваться. Немцы вывозили все оборудование больницы в Шопрон.

Дальний родственник главного врача был настоятелем кечкеметского францисканского монастыря. У него в монастыре и укрыли нас с женой. Я напялил на себя одежду францисканского монаха, жена превратилась в бежавшую из Трансильвании монашку. Около четырех часов дня 31 октября в Кечкемет вступили первые русские части. Я немедленно явился к русскому командованию и уже в полночь был в Араде. Там я и узнал, что будапештское радио неоднократно передавало за моей подписью приказ, подвергшийся столь основательной фальсификации сначала со стороны майора Капитанфи, а за ним и других генштабистов. На основании этого злосчастного приказа многие составили обо мне мнение как о предателе его высочества господина правителя, переметнувшемся на сторону Салаши. Конечно, поверили этому только те, кто недостаточно меня знал или полагал для себя выгодным объявить меня изменником. Вероятно, и вам, дорогой господин майор, приходилось встречаться с подобными господами!..

Сейчас я сварю еще кофе… Ну, что вы на всю эту историю скажете, дорогой майор? — произнес в заключение Янош Вёрёш.

Я не знал, что ответить. История была для меня не нова. Мне уже много раз доводилось ее слышать в самых различных вариантах, и в последний раз не далее двух дней назад, из уст министра продовольствия Габора Фараго.

Тот истолковал ее по-своему:

— Этот простофиля Вёрёш, по всей вероятности, даже не заметил, что всю комедию с его побегом разыграло гестапо. Злополучный Вёрёш с помощью гестапо спасся от гестапо!

— А зачем было гестапо заставлять Вёрёша бежать от него? — спросил я Фараго.

— Вот этого я, к сожалению, не знаю, — ответил он. — Меня гестапо не осведомляет, что и для какой цели оно делает. Ему известно, и притом достоверно: я был и остаюсь самым непримиримым его врагом.

4. Мадьяры

Подполковник Шандор Чабаи до тринадцатого октября 1944 года командовал отдельным горнострелковым батальоном. Тринадцатого октября его произвели в полковники, и в тот же день Бела Миклош-Дальноки поручил ему командование сводным полком, придав его егерям еще два усиленных, стоявших перед этим в резерве пехотных батальона. Один из них понес большие потери при бегстве от Надворной к южным склонам Карпат и теперь был едва ли больше роты. Другой, тоже потерявший в Галиции немало крови, получил пополнение еще в конце сентября. В него влились две новые роты, в основном состоявшие из печских шахтеров. Таким образом, к моменту перехода под командование Чабаи батальон насчитывал шестьсот с лишним штыков. Более четырехсот из них находились в руках бывших шахтеров.

Сам Чабаи окончил военную школу во время первой мировой войны. В мае 1915 года он получил первую офицерскую звездочку, а в 1918 году был уже старшим лейтенантом, имел четыре боевых ордена и военный крест Кароя. Во время распада Габсбургской монархии в битве под Удино старший лейтенант Чабаи попал в плен к итальянцам. Когда он приехал из Италии на родину, в королевском дворце Буды уже поселился Миклош Хорти.

Чабаи взбирался по служебной лестнице довольно медленно. Лишь в 1932 году стал он майором, в 1940-м — подполковником и в 1944-м — полковником. Особых заслуг за ним не числилось. В его пользу говорили только долгие годы службы и непоколебимая преданность регенту.