По обыкновению, первым попросил слова Андришко. Он говорил, что у него в полиции все еще только двадцать четыре человека, а нужно по меньшей мере в три раза больше, и просил представителей партии направить в полицию своих старых, надежных, демократически настроенных членов. Это он делал неизменно, изо дня в день. Каждый раз его вежливо выслушивали, и все, включая Сирену Форро, обещали начать кампанию за привлечение в полицию «старых, надежных, демократически настроенных членов партий».

Однако никто не принимал этих своих обещаний всерьез. «Старые, испытанные демократы» из партии мелких сельских хозяев мечтали о политике, но не о службе в полиции. Их мало увлекала перспектива получать два раза в день пустой казенный суп и нести тяжелую, опасную службу — иногда бессменно по целым суткам — без зарплаты, с неопределенной надеждой на вознаграждение в будущем. Партия мелких хозяев ограничилась, например, тем, что заставила, после проверки лояльности, вступить в свою партию двух офицеров старой полиции. Крестьянская партия в районе была очень малочисленна — в нее входили в основном учителя, чиновники, один художник, три артиста Если кто и шел в новую полицию, то это были печатники, рабочие с тарной фабрики и других небольших предприятий района — несколько социал-демократов, но больше — коммунисты. Для них служба в полиции была партийной работой.

Даже и среди руин, по бомбоубежищам, в зоне военных действий слухи распространяются будто на крыльях. К началу заседания все уже знали, что комендант не дал отсрочки, однако доклад Ласло все равно выслушали со вниманием. Коммунистическая партия внесла предложение: поднять всех, кто способен двигаться.

— Из этого станет видно, — сказал Ласло, — можем ли мы действительно представлять интересы населения.

Слушали молча, пока Ласло говорил, молчали и после того, как он закончил.

— Ну что ж! — заговорил наконец Озди. — Очень хорошо! Надо посмотреть, как выглядит все это на деле!

Неподвижно, словно изваяние, сидел председатель, разглядывая блокнот со своими заметками. Альбин Шольц открыл глаза, поудобнее уселся на своем табурете, как человек, только что проснувшийся, но собирающийся снова задремать. Маленький услужливый стекольщик побежал позвать Новотного. Тот вошел с папками под мышкой, поклонился, никому не подав руки, и уселся на стул у стены. По просьбе Озди он раскрыл одну папку, сделал паузу и, подняв глаза, заговорил:

— Уважаемый господин председатель, уважаемый Национальный комитет, господа…

Новотный держался спокойно, уверенно. Свежевыбритое лицо, хорошо сшитый и выглаженный костюм, аккуратно повязанный галстук и начищенные шевровые ботинки выглядели необычно в этом взбудораженном и будоражащем мире. В рассуждениях Новотного были логика и трезвость, но за всем этим стоял вызов. Он самым видом своим как бы говорил членам комитета: «Болтайте на здоровье, стройте планы — а досье-то у меня!.. Вот вы сидите здесь, заросшие, по много месяцев не стриженные, не бритые, в дырявых свитерах, с подвязанными веревочкой подметками!.. Один только я способен придать авторитетность всей вашей работе, всей вашей чиновной власти над простыми людьми!..» Он был откровенен, у него на лице было написано это надменное презрение, — но вместе с тем была в нем и скрытность, затаенность, позволявшая по-разному представать перед разными людьми. В глазах у одних он — олицетворение преемственности государственной власти. Для другого: «Я — это новый строй». Для третьего: «Все здесь осталось по-старому, ничего не изменилось». А еще для кого-то: «Со старым кончено, нужно приспосабливаться к новому».

…Господин председатель, уважаемый комитет!..

Доктор Гондош сначала сдвинул шляпу на лысый затылок, затем снял ее и, наконец, расстегнул пальто.

— Население района в декабре прошлого года, перед тем как сомкнулось кольцо штурмующих войск, составляло двадцать восемь тысяч человек. На конец февраля, согласно спискам получающих продкарточки и участвующих в работах по общественным повинностям, в нашем районе проживает около половины прежнего числа, что-то около четырнадцати тысяч. Остальные пропали без вести, разбрелись, переселились в другие районы, переправились на левую сторону Дуная. — Новотный сделал легкое движение рукой. — Одним словом, их нет. Кто полегче на подъем, попредприимчивее, те покинули наш район. Остались старики, больные да семьи, где много детворы. Подлежащих привлечению к общественной повинности мужчин всего-навсего семьсот шестьдесят человек. Пятьсот из них мы ежедневно должны посылать на строительство моста. Прибавим к этому числу и женщин… — Новотный подсчитал в уме и снова поднял глаза на собравшихся —… Получается немногим меньше трехсот человек, которых мы можем ежедневно выделять на работы по погребению.

— И какую работу они могут выполнить? — перебил его Озди.

Новотный задумался.

— Это, видите ли, трудно подсчитать… Учтите, ведь они не профессиональные землекопы. Далее… Питание плохое… Грунт мерзлый. А работа эта требует большой осторожности: повсюду валяется большое число невзорвавшихся боеприпасов. Саперов у нас нет. Во избежание крупных катастроф я не советую посылать в одно и то же место сразу много людей. — Он опять прикрыл глаза, подсчитывая в уме. — В общем: сто, сто двадцать захоронений в день. А то и меньше…

— Иными словами, почти три недели… Не считая великого множества конских трупов!

— Простите, господин председатель, — вставил Новотный, — это не все… Почти треть всех трупов находится не на коммунальной территории района, а в разрушенных жилищах, в подвалах, под развалинами зданий. Нужна помощь инженеров, придется ставить крепи, разбирать завалы…

Озди обвел всех взглядом, словно ожидая ответа, а на самом деле даже не нуждаясь в нем.

Заговорил Саларди.

— Нам надо попытаться забыть обо всех этих подсчетах.

— Забыть о подсчетах? Но цифры, извините, упрямая вещь!

— Но ведь четырнадцать тысяч людей осталось все же в районе! И пусть даже половина из них — малые дети и немощные старики, семь-то тысяч могут взяться за лопату, за носилки или хотя бы веста протоколы о захоронении!.. Сколько человек работает у вас здесь, в управлении?

Председатель оторвал взгляд от своего блокнота.

— Шестьдесят.

— А с каким числом вы можете временно обойтись?

— Все нужны. Ведь это лишь половина довоенного штата. А работы у каждого, кого ни возьми — архитектора, санитарного врача района или сотрудника жилотдела, — больше, чем прежде.

— А если на эти полмесяца установить в управлении каждый второй день только дежурства? А через день все выходили бы на работы по захоронению?

— Видите ли…

— Возможно это?

— Да, пожалуй…

— А сколько человек работает в министерствах?

Никто не мог ответить даже приблизительно. Ласло повернулся к Новотному.

— Приблизительно тысяча двести человек имеют освобождение в связи с работой в учреждениях… На сегодня, — ответил тот.

— Тысяча двести человек! Из них не более двухсот заняты по-настоящему важным делом! Какая сейчас работа в министерствах? Никакой.

— Простите, не совсем так. Разбирают руины, приводят в порядок помещения.

— Затем, — продолжал, не давая себя сбить, Ласло, — восемьсот управляющих домами — на две недели можно и их привлечь к общественным работам!

Озди зло заерзал в своем кресле.

— Ну, что вы! Сейчас эти несчастные управляющие делают буквально все — начиная от доставки хлеба и выдачи пайков до ухода за больными… Только что пеленки не стирают!.. Чего же вы хотите от них еще? Каждый день их вызывают и заставляют часами высиживать в коридорах проверочных комиссий.

— На две недели проверочные комиссии, кстати, тоже могут прервать свою работу и принять участие в захоронении.

— Да, но простите…

Озди безнадежно махнул рукой и откинулся в кресле, давая понять, что после таких заявлений он отказывается от дальнейшей дискуссии.

Озди был необуздан, раздражителен, упорен. Говорили, что дома он настоящий тиран. Происходил Озди из судетских немцев: деда его в свое время пригласили в Венгрию главным инженером на Римамураньский металлургический завод. Венгерскую же фамилию взял себе, еще в студенческие годы, сам Озди, собиравшийся после окончания юридического факультета посвятить себя политике. С годами семейство Озди разбогатело, обзавелось имением, породнилось с провинциальными дворянами, приспособилось к ним, переняло их привычки и обычаи. Сам Дёзё Озди за фронтовую службу и боевые ордена получил право писать в конце имени вместо обычного «и», дворянское «ипсилон», но на титул «витязь» претендовать уже не мог, ибо был женат на дочери мишкольцского еврея, оптового торговца строевым лесом.