— Да так… это все железнодорожники, — отвечала Аннушка и поводила плечом.

Зато дозналась Жужа, что спрятала у себя на квартире Аннушкина хозяйка перед отъездом. Дозналась и, как и предполагала Аннушка, тотчас же напустилась на нее, обозвала «набожной рабыней». Из-за этой «рабыни» они и поругались. Говорили теперь друг с другом только за едой (сначала Аннушка и к супу не хотела прикасаться, но Магда успокоила ее, сказав, что приносит суп им обеим). Кстати сказать, Жуже больше по душе была дружба с родичем главного инженера, чем с этой глупышкой-служанкой. Очень быстро они с Лайошем Поллаком выявили полное родство душ. Молодой человек под большим секретом сообщил Жуже, что он профессиональный революционер с многолетним стажем и давно приговорен к смерти, что под псевдонимом «Пепе» он пишет статьи в парижские газеты, а также работает над «Новой энциклопедией понятий». И доказал, как дважды два, что «каких бы жертв ни потребовала осада от личностей, она должна тянуться как можно дольше и причинить максимум разрушений»… ибо обществу нужна «tabula rasa»[42]!

Но великая новость — «Рев» открывается! — помирила всех троих.

Как ни возражала Жужа, Поллак все же настоял на том, что и он пойдет с ними в Крепость.

Рев торгует! Все, чьих ушей достиг этот слух в подземном мире бомбоубежищ, схватили хозяйственные сумки и помчались к магазину. Обитатели Крепости, весь дом на Туннельной улице, где жила Жужа, и из дома, где жил Ласло, — и те, кто хоть раз за всю осаду посмел высунуть нос на улицу, и те, кто, гонимые нуждой, впервые решались на этот шаг.

Уже сыпались на мостовую мины, — к счастью, в этот день они большей частью летели в сторону Орлиной горы. И пулеметы уже клевали черепицу и стены уцелевших домов, — но толпа человек в двести собралась вокруг небольшой лавки на Крепостной горе. И вот «Рев» открылся. Люди стояли, прижавшись к стенам, укрывшись под арками окрестных домов. А бакалейщик с решимостью и счастливым волнением привычным, но за шесть недель словно уже забытым движением руки сдвинул вверх железную штору над входом и провозгласил:

— Пожалуйста, дамы и господа! Только прошу в порядке очереди. Всем хватит!

И он выдавал муку и сахар, соль и вино, маргарин и растительное масло, отвешивал за деньги и в кредит, старым клиентам и тем, кто прежде хаживал в другие магазины. Медленно ползла боязливая и торжественная человеческая вереница, и из уст в уста передавалась весть:

— По полкило муки дает на человека и по сто граммов сахару! Пол-литра масла…

В толпе Поллак и девушки столкнулись вдруг с Палом Хайду. Сапожник со страху даже побледнел, увидев Поллака. Но тот успокоил старика:

— У меня превосходные документы. Все в порядке!

— Рад, искренне рад вас видеть.

— А я, коллега Хайду, рад, что впервые вижу в Будапеште равное и справедливое распределение жизненных благ! Что вы на это скажете? Справедливое и равное — разве не так?

— Так, конечно, так! Только, ради бога, потише! — взмолился Хайду и вдруг увидел впереди себя Ласло Саларди. — Простите! — поспешил он расстаться с Поллаком и стал пробираться вперед. Очутившись рядом с Ласло, он шумно с ним поздоровался: — Желаю здравствовать, господин доктор! Как я рад видеть вас! — И уже шепотом добавил: — Седьмая неделя!.. Кто бы мог подумать! Какие силы борются здесь, какие силы!.. Что я вам говорил? Разумному человеку ничего другого не остается, как признать свою слабость и отойти в сторонку, переждать, пока буря пронесется…

В очереди перед Шани Месарошем и Кишем стоял, неуклюже шаркая ногами, какой-то долговязый парень в белом медицинском халате с красным крестом на рукаве. Шаг за шагом очередь продвигалась к прилавку, от которого то и дело отбегали, прижимаясь к стенам домов, счастливцы, успевшие получить великое сокровище в виде полукилограмма муки, пол-литра масла, сахара, вина и печенья. Никто из прибывших на это «равное и справедливое распределение благ» не уходил с пустыми руками. За исключением троих… Случилось так, что Шани нечаянно толкнул долговязого парня в медицинском халате, парень обернулся, и в тот же миг оба приятеля, как ужаленные, выпрыгнули из очереди и помчались прочь. Они бежали, не видя и не слыша ничего вокруг, пока не очутились в укрытии, в проходном доме на улице Ловаш. Разумеется, они не видели и того, что верзила в белом халате тоже мчится во весь дух, испуганно вытаращив глаза — только в противоположном направлении. И был это не кто иной, как «брат» Понграц…

А Рев отпускал товар, улыбался, говорил покупателям «спасибо», как когда-то в мирное время. Это продолжалось до обеда, пока хватило товаров. А затем Рев остановился у двери опустевшего магазина, хотел было опустить ставню, но раздумал и только рукой махнул. Последние покупатели помогали друг другу перекинуть через плечо мешки с покупками. Среди них был и старичок Мур.

— Господин Рев! — воскликнул он. — Не сердитесь, если я обижу людей вашей профессии, но вы — первый честный торговец, которого я встречаю. Человек познается в беде!

Пал Хайду протянул Реву руку.

— Ты — человек, братец! Этого мы никогда тебе не забудем.

— Конечно, не забудем! — закивали головами остальные. — Не забудем, господин Рев.

А Рев стоял в дверях пустого магазина с блаженной улыбкой на лице, и ему было ни чуточки не жалко, что вместо пол-литра масла и полкило муки он отпустил старичку — как-никак родственник Мура из министерства снабжения — полтора литра масла и два килограмма муки. Не жалел и о том, что Палу Хайду шепнул потихоньку:

— Приходи вечером ко мне домой. Возьмешь мешочек муки и бидончик сала топленого! Мыло и сахар тоже найдутся.

Как-никак Пал Хайду — старый его приятель. И старый соц-дем. А Рев малость (самую малую малость) нилашист. Переменится мир, — а кажется, он уже начинает меняться, — и тогда совсем неплохо иметь верных друзей среди этих.

И как стоял он, блаженно улыбаясь в дверях опустевшего магазина, так и застыл навеки с этой блаженной улыбкой «единственного честного торговца» после первого и последнего в своей жизни благородного деяния. Последнего — потому что в этот миг прямехонько ему под ноги плюхнулась маленькая, в кулачок величиной, русская мина. Такая маленькая, что никто из стоявших вокруг почти не пострадал. Правда, Палу Хайду угодил в колено осколок. Крохотный. Врач определил: «Не опасно, только неприятно. Несколько недель придется провести в постели. И потом еще пару месяцев похромаете, с палочкой походите…»

После минометного обстрела, длившегося весь день, советские войска под вечер штурмом овладели Орлиной горой. Этой операцией они объявили мат Крепости и Цитадели.

На следующий день утром Лайош Сечи сидел в подвале на Швабке перед русским офицером в зеленой фуражке и рассказывал, рассказывал. Переводил его рассказ пожилой худой человек в гражданском.

Русский офицер был серьезен и утомлен. За все время только один раз улыбнулся, когда взял в руки схему огневых точек, замаскированную под «карту захоронений». Взглянул на схему, одобрительно кивнул другому бородатому венгру, стоявшему рядом и смущенно комкавшему в руках пилотку. Это был Юхас.

Оказалось, однако, что эти сведения мало интересуют русского офицера, ибо давно уже ему известны. С большим пристрастием и вниманием офицер расспрашивал Лайоша и Юхаса о жизни осажденной части города, о настроении людей: нет ли эпидемий, в достатке ли питьевая вода, многие ли голодают. Сечи поразило еще и другое — советский офицер, обращаясь к ним, называл их все время «господами». Или, может быть, переводчик так переводил слово «товарищ»?

После этой беседы Сечи и Юхасу дали хлеба, сала и сказали, что они могут поступить, как пожелают: могут остаться здесь, на передовой, а могут идти дальше, домой. Юхас, сильно соскучившийся по родному дому, отправился в путь.

…Спускаясь по южному склону Швабки, к Будаэршу, Юхас даже подумал: не оглох ли он? Было тихо, артиллерийская стрельба доносилась откуда-то очень издалека. И бой и штурм — все сразу отступило, отдалилось неизвестно куда.