Рабочие зашептались. Нилашистов в типографии почти не было. После переворота 16 октября стало известно, что лишь несколько служащих — старые члены фашистской партии. Да еще пяток рабочих погорлопанили день-другой. Но вскоре и эти утихомирились. Остальные рабочие — кроме упаковщиц, приехавших из деревни, да нескольких подростков, набранных прямо с улицы, — все были старыми членами профсоюза, даже платили взносы в фонд Сопротивления. Иными словами, являлись членами социал-демократической партии.

Уполномоченным профсоюза в типографии был механик по фамилии Дороги. Уже много месяцев, как социал-демократическая партия была запрещена, много месяцев не существовало и профсоюза, а значит, и уполномоченных. Но все-таки люди собрались сейчас именно вокруг Дороги.

— Что-то надо делать, товарищи! Увезут немцы машины — а ведь это наш хлеб! — тревожно гудели рабочие.

Лысый, — зато с густо заросшей грудью, — Дороги скреб в затылке.

— А что мы можем сделать, пес его возьми?..

У многих на языке вертелся ответ: «То же, что и другие». Ведь листовки Сопротивления ходили по рукам. Но произнести это открыто, вслух люди боялись. И потому все только повторяли упрямо:

— Что-то надо делать!

Дороги вспотел от тревоги, злился, что его не хотят понять.

— Что же, что делать-то? — повторял он, кивая старому, с ввалившимися щеками механику, что стоял у соседней ротационной машины. — Слышишь, Сакаи? Что уж тут поделаешь…

Сакаи вытер перемазанные маслом руки о кусок ветоши, подошел к гудящей кучке людей, сказал:

— А ведь надо что-то делать, Густав. Я думаю, на старости лет тебе тоже не захочется новой специальности обучаться. Ребята правы: машины — хлеб наш.

— Не подставлять же нам самим голову под нож? — весь побледнев, выкрикнул Дороги. — Именно сейчас, когда… — Он не договорил, но все отлично поняли его. — А ты и сам человек семейный, не забывай! Ничего мы не сможем сделать, поверьте! Сила солому ломит.

К Сакаи пробрался сквозь толпу его подмастерье Пали Хорват, стройный, смуглый парнишка, и тихо, на ухо, шепнул:

— Кое-что мы все же сделаем!

— Я тут предупредил кое-кого, — буркнул Сакаи своему подмастерью. — Скажи и ты, только самым надежным.

После смены Сакаи вошел к директору.

— Мы вот тут хотим остаться на ночь, — сказал он ему. — Попробуем привести в порядок кое-какие из старых машин. Хорошие-то машины завтра увезут, а работать и дальше нужно…

На следующий день за машинами приехали солдаты. Они увезли восемнадцать наборных машин, две плоскопечатных. Все они были таким старьем, что и работать-то на них никто не хотел. Однако именно они оказались помеченными мелом. Так вот и получилось, что для «операции» понадобились всего-навсего — тряпка, кусок мела да чуточку смелости. А смелость росла от уверенности, что и на других предприятиях поступают точно так же.

Майор Шнибер — немецкий военный комендант будайской железнодорожной станции, спихнув все дела своему венгерскому коллеге, вечно хмельному жандармскому обер-лейтенанту, покрутился с минуту перед зеркалом в туалетной и удалился. По служебным делам! В последние дни эти отлучки по «служебным делам» и рабочее время становились все чаще. Да и сам майор как-то пообмяк. Инцидент между нилашистом Сабо и инженером Казаром был последним его крупным «делом». «Дело» это помаленьку заглохло само по себе. Протокол доноса Сабо «о беспорядках, царящих на станции и в депо», отправился по обычным каналам в гестапо. С тех пор оттуда не было ни слуху ни духу. А майор теперь иногда позволял себе даже быть веселым, шутливым. Между тем на станции все напряженнее становилась жизнь: Сепеши по-прежнему отлеживался и отдавал свои распоряжения по телефону сиплым шепотом; Казар ходил бледный, с ввалившимися от недосыпания глазами; станция больше не успевала ни переформировывать, ни грузить то и дело прибывающие солдатские эшелоны. Шум, грохот, отчаянные свистки паровозов, ругань начальников транспортов… Зато кабинет коменданта неизменно оставался заповедным островком спокойствия и тишины. Достаточно было майору Шниберу удалиться «по служебным делам», как жандармский обер-лейтенант тотчас же бросался на обитый кожей диван и прикладывался к неразлучной своей бутылочке. К телефону на это время он обычно сажал расторопного унтера, и тот на все звонки отвечал по своему усмотрению одной из двух стереотипных фраз: «Господин комендант вышел по делу, я вам сейчас вызову инженера Казара», или: «Вызываю господина Мохаи».

А майор Шнибер был влюблен.

И он шагал веселой, пружинящей походкой через Вермезё, на Логодскую, где совсем близко от станции жила его очаровательнейшая Клара Сэреми, божественная танцовщица с платиново-белой головкой, ловкая коммерсантка. О, у них очень практичная, очень красивая любовь!

С того дня, как венгерское радио подробнейшим образом поведало своим слушателям, какой мучительной смертью от рук русских погиб Эндре Капи — муж танцовщицы (погиб только за то, что он был офицером, а до армии — торговец, носил дворянское имя и всегда имел при себе молитвенник!) — нашим влюбленным, актрисе Сэреми и коменданту Шниберу, уже нечего было таиться от соседей Клары. Майору не приходилось больше тайком проскальзывать в дом до закрытия ворот, а наутро спешить чуть свет вновь покинуть его. Теперь Клара уже вполне открыто могла упомянуть в разговоре, что, «если придется», они уедут из города вместе с Карлом. Запасы товаров на складе танцовщицы-предпринимательницы и всякую обиходную мелочь они уже давно вывезли и разместили в надежном месте…

И вот майор Шнибер снова шагал через Вермезё своей упругой походкой. Неторопливый дождь сеял легкую, как мука, изморось на увядшую, прихваченную первыми заморозками траву. В такую собачью погоду ой как хорошо очутиться в теплой, приятно пахнущей комнатке.

Дверь отворила хозяйка — белокурая, стройная, в черном, с большими цветами, шелковом халате… Однако что это? На лице ее отражалось замешательство.

— Nun, Schatz?[36]

На вешалке в передней — военная шинель.

В голове у майора мелькнуло: «Обер-лейтенант!.. Дурень, и как я только прежде не замечал! А ведь видел, что они еще на вечеринке все время болтали друг с другом! «Миленький, это же для отвода глаз…» И я ей верил… Из одного бокала ликер лакали «на брудершафт». И целовались потом. Ну ничего, сейчас я проучу и этого соплячка из Брауншвейга, и ее, потаскушку… Сейчас!»

Однако, привыкнув к полумраку передней, майор увидел, что шинель, висевшая на стенке, — не обер-лейтенанта из Брауншвейга. Она была из голубовато-зеленого тонкого сукна, с зеленым бархатным воротником и подполковничьими погонами! Начальник гестапо! Точно, ведь гестапо расположено на этой же улице…

Майор затоптался на месте, испуганный и обмякший, будто проткнутый пузырь. По широко раскрытым глазам Клары он видел, что она хотела что-то сказать ему, объяснить, но в дверях гостиной уже показался подполковник. Сделав женщине знак удалиться, гестаповец впился взглядом в нового посетителя, а затем, подойдя вплотную, тихо, деликатно, как истинный европеец, прошипел ему в лицо уничтожающие слова:

— Господин майор, командование станции обратилось в гестапо с просьбой о помощи против всеобщего саботажа… Гм. Всеобщий саботаж?

Он умолк и с презрением, с холодной насмешкой во взгляде твердо смотрел на майора, как бы выжидая.

— Господин майор! — вдруг скомандовал он.

Майор щелкнул каблуками.

— Кругом, марш!

На второй товарный путь прибыл длинный-предлинный состав. В это же время на четвертом шла погрузка. Мохаи, крича и нещадно ругаясь, бегал вокруг состава на своих толстых кривых ногах, выныривая то с одной, то с другой его стороны, но все его потуги и ругань были бессильны: Мохаи окликал одного-другого грузчика, те нехотя шевелились, приступали к работе, но стоило ему отвернуться, как они опять останавливались, начинали курить сигареты, звать товарищей, будто на помощь, и с завидным терпением ждали, пока они подойдут. Одним словом, погрузка шла будто замедленный фильм. В дверях крытого вагона застрял, словно нарочно, огромный ящик, и его нещадно толкали взад-вперед. Вместо того чтобы подать грузовик прямо к вагону, рабочие спустили ящик на землю, а теперь пытались волоком втащить его по наклонным доскам. Двое впряглись в лямки и тянули сверху, двое подталкивали снизу, крича: «Еще — взяли», — продвигаясь всякий раз не больше, чем на сантиметр. Но вот в ту самую минуту, когда к грузчикам подлетел взбешенный майор, лямка лопнула, и двое грузчиков, толкавших ящик снизу — один коренастый, лохматый, другой высокий, смуглый, — подержав немного груз на весу, попросту бросили его. Ящик сполз с мостков, ударился оземь и раскрыл свою сердцевину, словно водяная лилия. А оттуда посыпалось: металл, никель, стекло. К ящику поспешил Мохаи, но еще проворнее оказался майор.