Казар постоял с минуту перед шкафом в передней, держа в руке смотанную на ладонь бечевку, раздумывая, куда бы ее спрятать, а затем вдруг сунул в портфель. Галстук у него сбился набок, шляпа — на затылок, лоб вспотел, и капли пота, словно крупные слезы, собрались под глазами.

— Ну, ну, вы поезжайте, — сказал он Юхасу и Аннушке, выпроваживая их за порог. Запер дверь и сам заспешил за ними.

— Может быть, для госпожи Казар чего-нибудь?.. — В еще большем смущении, чем сам инженер, бормотал Юхас.

«Брома ей», — подумал Казар, но промолчал и только уже на улице сказал:

— Вот курицу если… Только я не знаю, что и послать на обмен. Погодите, я сбегаю наверх, что-нибудь принесу…

Юхас вернулся на станцию в конце апреля. Уехал он в феврале — «посмотреть как там, в родном краю». Думал пожить несколько дней, оглядеться, навестить родичей, знакомых. Но с ним было то же, что и с Эстергайошем: не успел приехать, как уже на другой день работал по заданию компартии. Его перебрасывали с одного участка на другой, — словом, колесо завертелось… В середине марта в деревне вдруг поднялась паника: по шоссе стали отходить на восток русские танки, артиллерия. Многие в деревне засобирались, намереваясь уйти с ними вместе. Другие поглядывали на них со злорадством. Ничего не говорили вслух, но смотрели на готовящихся отступать загадочно и весело. Это происходило в те дни, когда со стороны Эстергома немцы начали концентрированный нажим танками на русские позиции. Двое суток громыхала канонада, и так сильно, что казалось, стреляют где-то совсем рядом, за околицей. Один раз отважились появиться над селом и немецкие самолеты, но бомбить не стали. А затем все это кончилось — фронт ушел дальше на запад. Ни канонады, ни армейских колонн на дорогах, ни военного шума и суматохи — будто ничего этого не было и в помине.

Поначалу Юхаса забавляло и, пожалуй, немного злило, что Эстергайош превратился в «мужика». Но вскоре обнаружил, что и сам-то ничем не отличается от Эстергайоша. Впрочем, однажды все-таки стало ясно и Юхасу, что Эстергайош не окончательно «окрестьянился»: дело ведь дошло уже до того, что его выдвинули секретарем районного комитета партии. Но тут Эстергайош отказался, причем наотрез, заявив, что в деревне он временно и при первой же возможности возвратится на железную дорогу. Только когда он сочтет это возможным? Юхас допытывался у него при всяком удобном случае. Тот огрызался:

— Ну чего ты от меня хочешь? Сбежать, когда здесь работы на двадцать таких, как мы?

В Дороге в районном комитете партии работала одна девчонка. Дочь шахтера. Беленькая толстушка, но крепкая, как орешек. Сначала техническим секретарем работала, потом стала инструктором по их селу. Ездила на велосипеде в брюках, с красной косынкой на голове. Юхасу нравилась девчонка, ну, а она, несмотря на свой высокий пост, мужские штаны и велосипед, тоже была не каменная.

Может быть, именно эта мимолетная любовь и кольнула однажды острой болью сердце Юхаса, напомнила ему о той, настоящей любви, что осталась у него в городе. Маленькая киоскерша — что-то там с ней?

— Сходить бы надо в город, посмотреть, что там на «железке» делается? — сказал он Эстергайошу.

— А что там может делаться?

— Пойду, пожалуй.

Эстергайош пробовал поначалу отговорить Юхаса, но увидел, что тот от своей затеи не отступится, и махнул рукой: иди с богом!

Придя в Буду, Юхас наведался в партийный комитет. Там его появлению обрадовались: еще бы, теперь у них и на станции будет хоть один коммунист! Тотчас же нашли ему дело: пилить, строгать, клеить — готовить наглядную агитацию к 1 Мая. Но быстрее всех истинную ценность нового члена парторганизации открыл Капи. Со своей колокольни, конечно.

— Давай как-нибудь съездим и мы на паровозе за продуктами? А?

Юхас с готовностью согласился. Вот тогда-то они и отремонтировали келенфёльдский маневровый паровозик. Старенький, похожий на кофейник, но пока что в силе: не раз обежит он еще вокруг земли!

— От нас на периферию два товарища командированы, — пояснил Капи. — Шандор Коцка и Андраш Беке. Работают на селе… Письма от них получаем. Пишут: всего у них вдоволь. Поедем как-нибудь взглянуть?

— А чего же — можно!

— Только это далеко, в Шомодьской области.

Юхас задумался.

— Все равно можно. Посмотрим, конечно, далеко ли нам пробраться удастся. Возьмем с собой ручную тележку, если надо, пешком пройдем немного, а то, может, и подвода какая подвернется. Словом — попробуем!

Так Капи очутился пятым на паровозе. В дорогу собирались несколько дней. Капи суетился, «организовывал», каждому встречному по сто раз успел рассказать, что поедут они по Шарбогардской ветке, что рассчитывают добраться до Пустасабольча, а может быть, и дальше, — например, до Тамаши. Капи вычертил их маршрут на карте, сходил в управление дороги и узнал, в каком состоянии на этой ветке станции, мосты, водоспуски. Достал бумаги с печатями от министерств и во что бы то ни стало опять хотел взять с собой одного солдата.

С келенфёльдской станции отправились рано утром: «кофейник», пульман с топливом и водой и одна ветхая платформа, старая, маленькая, — наверное, откуда-нибудь из трамвайного парка. Мимо мелькали разбитые станции, заваленные обгоревшими останками вагонов разъездные пути. Хлипкий «кофейник» держался молодцом. Правда, по дороге у него продырявилось брюхо, и горящие угли все время сыпались вниз, на полотно. Но в Пустасабольче брюхо подлатали. Все водопропускные трубы были взорваны. Вместо них — временные, кое-как наспех сколоченные для военных нужд сооружения из бревен, кусков рельсов, по которым двигаться приходилось со скоростью пешехода. На другой день «заготовители» добрались до Шарбогарда. Но дальше пути не было. Решили оставить одного человека при эшелоне: времена были лихие, выражение «паровозов не крадет» являлось вполне реальным критерием весьма высокой нравственности.

Взамен паровоза раздобыли ручную дрезину, а к ней прицепили легкую трамвайную платформу. На платформе сосредоточили все свое богатство — носильные вещи на обмен, цепи, гвозди, подковы, молотки, клещи и другой инструмент, изготовленный железнодорожниками в кузне под навесом, а также ручную тележку на двух колесах. Рычаг дрезины качали вдвоем, по очереди. У Капи от этой работы к полудню на обеих ладонях вздулись пузыри с голубиное яйцо; вместо того чтобы тянуть к себе, а затем толкать рычаг, он тратил силы на то, чтобы как можно крепче сжимать рукоятку. Обмотав ладони платком, Капи перебрался в хвост платформы и сидел там, свесив ноги через бортик. Так оно было даже лучше: без его помощи двигались быстрее.

Местами путь был так плох, что приходилось толкать обе колесные установки вручную, а то и перетаскивать на плечах. Капи же тем временем повергал в изумление Аннушку своими познаниями, способными поразить и энциклопедиста. О каждой деревушке, мимо которых они проезжали, он знал обязательно что-нибудь интересное, примечательное, сыпал историческими датами, объяснял, как определить стороны света, с «медицинской точки зрения», объяснил, что привело к образованию у него на ладонях пузырей… Его всезнайство не пощадило ни деревьев, ни трав:

— Вон смотрите — калужница!

— Ой, что вы! То — куриная слепота!

— Это, очевидно, в ваших краях ее куриной слепотой зовут… А вон какая красавица липа!

— Где? Да это же тополь.

— Гм… Кхе-кхе! — И Капи поспешил вернуться к истории, географии и медицине.

Ночевали в сторожевой будке, а наутро оставили и дрезину и платформу на попечение путевого обходчика. Вещи сложили на тележку и дальше пошли пешком. Сначала путь их лежал по равнине, но потом равнина сменилась горами, лесами. Горки были невелики, скорее холмики, но с такими крутыми подъемами, что, пока доберешься до вершины, семь потов прольешь. На спусках было и того хуже. Измученные, потные, пропыленные насквозь, добрались они на третий день до села.

Шандора Коцку визит будапештских товарищей привел в лихорадочное волнение. Едва гости успели разместиться по крестьянским домам, как он уже примчался за ними: в управлении заседает местный Национальный комитет, приглашают принять участие в его работе! И пока они шли по улице, о каждом доме у него было что порассказать: он уже знал здесь всех.