— Вы — инженер?

— Да.

— Я тоже инженер, — улыбнулся комендант. — Только я работал не с железом, а с деревом. С живым деревом…

Казар удивленно взглянул на коменданта, решив, что его плохо перевел переводчик.

— Я — инженер лесничества, — пояснил комендант, протянул Казару на прощание руку и одним прыжком очутился на откосе железнодорожной выемки.

Дальше их путь лежал по разрушенному, пустынному Дёрскому проспекту. Ласло и сам не понимал, почему даже зрелище тысяч трупов не вызывало в нем такого ужаса, такой кладбищенской безысходности, как эта грязная, заваленная грудами ржавого металла клоака. Видно, нервы опять сдают…

Безлюдные руины, серые фронтоны пялились в небо; кое-где — особенно над проемами окон — огонь, сожравший рамы, а затем и штукатурку, сделал ее бурой, как терракот. Между руинами боязливо тянулись кверху тоненькие и такие странные молодые побеги осиротевших деревьев. Да и они, деревья, тоже по большей части погибли. Их погребли под собою обрушившиеся дома, — перерубили пополам снаряды и мины. Вот толстый, в целый обхват ствол, иссеченный впившимися в него белыми осколками, — без ветвей, без кроны. Когда-то это, вероятно, было красивое, высокое дерево. Комендант остановился подле него, глазом знатока осмотрел, обойдя вокруг, и даже присел на корточки, изучая ствол, пока Ласло сверху глядел на узенькую змейку железной дороги и про себя повторял: «Не бывать здесь больше станции…»

— Взгляните-ка сюда! — позвал его вдруг комендант и негромко засмеялся. — Вот сюда смотрите!.. — Комендант указывал на небольшую припухлость на стволе дерева примерно в метре от земли. Вероятно, то был след давнишнего повреждения. Но из бугорка, тоненький, как червяк, уже выползал молодой побег, с забавной большой головой — почкой на неуверенно покачивающейся тонкой шейке.

— Распустится почка, и будет еще из нее дерево! При соответствующих условиях, конечно, — сказал комендант. — Давайте придем сюда дня через два — и, вот увидите, распустится почка! — Он распрямился, по-стариковски крякнув. — Жизнь сильнее смерти, видите! — И вдруг, словно только сейчас до него дошли давешние слова Ласло, возразил: — Это почему же не бывать здесь больше станции? Надо ее сделать, тогда она будет! Ты мне говоришь — не бывать, а люди вон… уже за дело принялись. Как зовут того парня?

— Какого?

— Ну, инженера.

— Казар.

— Казар, — повторил комендант. — Вот он и есть та самая почка, молодой побег. — Ласло с трудом понял в переводе его сравнение. — Да, если будут соответствующие условия… Казар — венгерская фамилия? Больно уж он на русского смахивает — белокурый, сероглазый. Чисто русский тип.

Ласло вспыхнул.

— Нет, — возразил он. — Казар — венгерская фамилия. Он и есть венгр… И таких, как он, среди нас, венгров, много.

Может быть, голос у Ласло прозвучал как-то особенно твердо, может быть, в нем зазвенела легкая обида, потому что комендант вдруг покосился на него и хитро подмигнул:

— Патриотизм — дело хорошее… Но только в том, как ты эго сказал, отдает чуток буржуазным национализмом, а?

«А в том, что ты сказал?» — подумал Ласло, но вслух не произнес.

— Почему здесь, на станции, нет партийной организации?

Вопрос попал не в бровь, а в глаз, и ответить на него было нелегко. Сечи или Пали Хорват, те, наверное, смогли бы. Ласло слышал как-то краем уха, что железнодорожники поддерживают связь с соседним районом. Но есть ли среди них коммунисты, он не знал.

— Это ведь не производство…

— Почему же не производство?

— Железная дорога, — пустился объяснять Ласло, — в целом — да. А отдельно взятая станция — это нечто вроде отрезанного хвоста…

Комендант покачал головой. Вероятно, он хотел что-то сказать. Но Ласло опередил его:

— Рельсы только тогда дорога, когда они связывают какие-то две точки. А просто рельсы — это еще не дорога.

— Но тот, кто и один рельс кладет на полотно, он ведь строит дорогу? Разве не так? — Комендант снова покачал головой. Видно, ему не хотелось затевать спор. Возле церкви на площади комендант остановился, протянул руку. — А ты, кстати, даже и не знал, относится ли станция к вашему району! — Он задумался. — Казар, говоришь? Вылитый русский… Ну, ладно. До свидания!

Ласло заторопился в партийный комитет. «Странный человек этот комендант, — думал он. — Вот так поговоришь с ним — и чувства удовлетворенности сделанным и самим собой как не бывало». Множество дел лежало на плечах у Ласло, и чувствовал он, что справляется. И радовался результатам. Медленно, трудно начиналась жизнь, — но она начиналась! Он гордился, видя, как опасные руины берут в подпорки или даже просто обозначают дощечкой: «Осторожно! Опасно для жизни!» Гордился, что картонажная выпускает «эрзац-стекло» из пергамента, что канализационщики кое-где уже вышли на улицу, что из-под хлама уже виден тротуар. Конечно, коменданту хочется, чтобы…

А в общем, у них с комендантом отношения хорошие. Может быть, комендант — этот пожилой человек с ершистыми волосами и ершистым характером — даже любил Ласло? Может быть, он и границу смотреть пригласил его не случайно?

За несколько дней до 1 Мая на станции выбрали заводской комитет. Привитая годами служебная дисциплина не замедлила сказаться: председателем избрали Сэпеши… В ответ деповцы выдвинули Казара, и он тоже прошел единогласно. Из деповских в список попал еще один старый слесарь. Остальные в заводском комитете были движенцы, в том числе хрипатый Мохаи.

Коммунисты ходили по домам, собирали жильцов, приглашали на первомайскую демонстрацию: «Пойдем в Пешт, будет пиво, соленые рожки. Английский парк откроют, директор его — Енё Тершанский[62]. По Кольцевому бульвару трамвай пустят… шестой, как и раньше! Все как один на демонстрацию! А в воскресенье, двадцать девятого апреля, утром, всем собраться в Хорватском парке. Объявляется день ударного труда по уборке развалин… Встретим праздник чистотой и порядком во всем районе!..»

В этот день Пал Хайду отважился пуститься в свою первую большую прогулку. Ходил он еще с палочкой, прихрамывая, хотя нога уже, собственно, не болела. И он успешно проделал весь путь до Пешта и обратно. А вечером появился на заседании комитета социал-демократической организации района — с письмом своего ЦК в кармане.

Госпожа Шоош, вдова доктора Антала Шооша, члена окружного суда, по всей вероятности, влюбилась в Ласло Саларди. Влюбляться, впрочем, было для нее не в диковинку. Словно безбрежный океан, заполняли ее душу великие и могучие чувства: щедрая женственность, материнская нежность, мучительная неразделенная страсть, желание любить и жертвовать собой — эти бесценные и вместе с тем бесполезно растрачиваемые порой сокровища природы. И кого только не мчал в своих волнах этот поток: героев давно минувших дней, вождей дальних стран, великих ораторов, ученых с тайной на челе, людей, чьи лица глядели на нее с экранов кино, с газетных страниц, — недосягаемые идеалы в неоглядных далях географии, истории или общественной иерархии. Даже Яни, возчик мусора, призванный в сорок втором году и с той поры без вести пропавший, даже он был в их числе, — Яни, словно перышко поднимавший на повозку тяжелые мусорные баки, чьи бицепсы под коричневой от загара кожей были такими крепкими, что хоть нож на них точи… Когда же изредка ей попадался объект живой, доступный взгляду, слову, рукопожатию, — чувства в ней вскипали, подобно речному потоку, пенящемуся вокруг мостовых опор. Но сколько таких опор может повстречаться на пути огромного потока?

Госпожа Шоош выросла сиротой, воспитывалась у родственников, в провинции. Отдать себя на произвол чувств ей мешало господское происхождение, выбрать себе спутника жизни по своему вкусу тоже нельзя — бедна. С какой радостью сплавили ее с рук, когда на горизонте появился судья Антал Шоош! Судье шел уже шестой десяток, девушке было двадцать три. Родичи уже было окончательно записали Гизи в старые девы, да и сама она мало-помалу смирилась с положением Золушки, даровой служанки, крестной матери и няньки чужих детей.