Приказ об общей мобилизации опубликован на рассвете. Во всем городе как в простонародных частях города, так и в богатых и аристократических, единодушный энтузиазм.

На площади Зимнего дворца, перед Казанским собором раздаются воинственные крики ура.

Император Николай и император Вильгельм продолжают свой разговор по телеграфу. Царь телеграфировал сегодня утром кайзеру:

«Мне технически невозможно остановить военные приготовления. Но пока переговоры с Австрией не будут прерваны, мои войска воздержатся от всяких наступательных действий. Я даю тебе в этом мое честное слово».

На что император Вильгельм ответил:

«Я дошел до крайних пределов возможного в моем старании сохранить мир.

Поэтому не я понесу ответственность за ужасные бедствия, которые угрожают теперь всему цивилизованному миру. Только от тебя теперь зависит отвратить его. Моя дружба к тебе и твоей империи, завещанная мне моим дедом, всегда для меня священна, и я был верен России, когда она находилась в беде, во время последней войны. В настоящее время ты еще можешь спасти мир Европы, если остановишь военные мероприятия».

Сазонов, по-прежнему желающий привлечь на свою сторону английское общественное мнение и готовый до последней минуты делать все возможное, чтобы отвратить войну, принимает, без возражений, некоторые изменения, которые сэр Эдуард Грей просит его внести в предложение, удивившее вчера берлинский кабинет. Вот новый текст:

«Если Австрия согласится остановить продвижение своих армий на сербской территории, и, если, признавая, что австро-сербский конфликт принял характер вопроса, имеющего общеевропейское значение, она допустит, чтобы великие державы обсудили удовлетворение, которое Сербия могла бы предложить правительству Австро-Венгрии, не умаляя своих прав суверенного государства и своей независимости, Россия обязуется сохранить выжидательное положение».

В три часа дня германский посол испрашивает аудиенцию у императора, который просит его немедленно приехать в Петергоф.

Принятый самым приветливым образом, Пурталес ограничивается тем, что развивает мысль, изложенную в последней телеграмме кайзера: «Германия всегда была лучшим другом России. Пусть император Николай согласится отменить свои военные мероприятия, и спокойствие мира будет спасено».

Царь отвечает, указывая на значение средств к примирению, которые предложение Сазонова, дополненное сэром Эдуардом Греем, еще предоставляет для почетного улаживания конфликта. В одиннадцать часов вечера в министерстве иностранных дел докладывают о приезде Пурталеса. Принятый тотчас же, он заявляет Сазонову, что, если в течении двенадцати часов Россия не прервет своих мобилизационных мер как на германской, так и на австро-венгерской границе, вся германская армия будет мобилизована.

Затем, глядя на часы, которые показывают двадцать пять минут двенадцатого, он прибавляет:

— Срок окончится завтра в полдень.

Не давая Сазонову времени сделать какое-нибудь замечание, он говорит дрожащим торопливым голосом:

— Согласитесь на демобилизацию! Согласитесь на демобилизацию! Согласитесь демобилизоваться!

Сазонов, очень спокойный, отвечает:

— Я могу только подтвердить вам то, что вам сказал его величество император. Пока будут продолжаться переговоры с Австрией, пока останется хоть один шанс на предотвращение войны, мы не будем нападать. Но нам технически невозможно демобилизоваться, не расстраивая всей нашей военной организации. Это соображение, законность которого не может оспаривать даже ваш штаб.

Пурталес уходит с жестом отчаяния.

Срок, назначенный германским ультиматумом, истекает сегодня в полдень; только в семь часов вечера является Пурталес в министерство иностранных дел.

Очень красный, с распухшими глазами, задыхающийся от волнения, он торжественно передает Сазонову объявление войны, которое оканчивается следующей театральной и лживой фразой: «Его величество император, мой августейший монарх, от имени империи принимает вызов и считает себя находящимся в состоянии войны с Россией».

Сазонов ему отвечает:

— Вы проводите здесь преступную политику. Проклятие народов падет на вас.

Затем, читая громким голосом объявление войны, он с изумлением видит там, в скобках, два варианта, имеющие, впрочем, очень мало значения. Так, после слов «Россия, отказавшись воздать должное…» написано: «(не считая нужным ответить…)» И далее, после слов «Россия, обнаружив этим отказом…» стоит: «(этим положением…)» Вероятно, эти варианты были указаны из Берлина и по недосмотру, или по поспешности переписчика, были, как тот, так и другой, вставлены в официальный текст.

Пурталес до такой степени поражен, что не успевает объяснить эту странность формы, которая делает смешным in aeternum исторический документ, кладущий начало стольким бедствиям. Когда чтение окончено, Сазонов повторяет:

— Вы совершаете здесь преступное дело!

— Мы защищаем нашу честь!

— Ваша честь не была затронута. Вы могли одним словом предотвратить войну; вы не хотите этого. Во всем, что я пытался сделать с целью спасти мир, я не встретил с вашей стороны ни малейшего содействия. Но существует божественная справедливость!

Пурталес отвечает глухим голосом, с растерянным взглядом:

— Это правда… Существует божественное правосудие… Божественное правосудие!

Он бормочет еще несколько непонятных слов и, весь дрожа, направляется к окну, которое находится направо от входной двери, против Зимнего дворца. Там он прислоняется к подоконнику и, вдруг, разражается рыданиями.

Сазонов пытается его успокоить, слегка ударяет его по спине. Пурталес бормочет:

— Вот результат моего пребывания здесь. — Затем, внезапно, он бросается к двери, которую с трудом отворяет, так дрожат его руки, и выходит, бормоча:

— Прощайте! Прощайте!..

Несколько минут спустя я вхожу к Сазонову, который описывает мне всю сцену. Он сообщает мне, сверх того, что Бьюкенен испросил аудиенцию у императора, дабы передать ему личную телеграмму своего монарха. В этой телеграмме король Георг обращается с последним призывом к миролюбию царя и умоляет его продолжать примирительные попытки. Эта просьба бесцельна, с тех пор, как Пурталес передал объявление войны. Император, тем не менее, примет Бьюкенена сегодня вечером, в одиннадцать часов.

Общая мобилизация французской армии. Телеграфный приказ дошел до меня сегодня, в два часа ночи.

Итак, жребий брошен… Доля разума, который управляет народами, так слаба, что достаточно две недели, чтобы вызвать всеобщее безумие… Я не знаю, как история будет судить дипломатические действия, в которых я участвовал вместе с Сазоновым и Бьюкененом; но мы, все трое, имеем право утверждать, что мы добросовестно сделали все зависевшее от нас, с целью спасти мир всего мира, не соглашаясь, однако, принести в жертву два другие блага, еще более ценные: независимость и честь родины.

В продолжение этой решительной недели работа моего посольства была очень тяжела: ночи были не менее заняты работой, чем дни. Мои служащие были полны рвения и хладнокровия. Я нашел во всех — в моем советнике Дульсэ, в моих военных атташе генерале де Лагиш и майоре Верлэне, в моих секретарях Шамбрэне, Жантилле, Дюлонге и Робьеде, содействие столь же активное и разумное, сколько душевное и усердное.

Сегодня в три часа дня я отправляюсь в Зимний дворец, откуда, согласно обычаю, император должен объявить манифест своему народу. Я — единственный иностранец, допущенный к этому торжеству, как представитель союзной державы.

Зрелище великолепное. В громадном Георгиевском зале, который идет вдоль набережной Невы, собрано пять или шесть тысяч человек. Весь двор в торжественных одеждах, все офицеры гарнизона в походной форме. Посередине зала помещен престол и туда перенесли чудотворную икону Казанской Божьей Матери, которой на несколько часов лишен парадный храм на Невском проспекте. В 1812 г. фельдмаршал князь Кутузов, отправляясь, чтобы нагнать армию в Смоленске, долго молился перед этой иконой.