«Эта книга моя…» — написала мне библиотекарша. Что за историю мне предстояло от нее услышать? Неприятные предчувствия сгущались по мере приближения утра и вытесняли эйфорию, которую вызывала у меня кенергийская рукопись. Я представлял дело так: Парамахин и Сова и правда нашли где-то в АКИПе подлинное «Откровение огня». По какой-то причине было решено это скрыть. Тайна свела их, но ненадолго. Произошел разрыв. Манускрипт как-то оказался у Совы. Держать его у себя, будучи в ссоре с Парамахиным, ей рискованно. Она ищет покупателя.

Трудно было предположить какую-то другую причину обращения ко мне Совы, как не желание продать «Откровение». Чем завершится наша встреча, зависело от того, насколько далеко зашли авантюры Совы и сколько она хочет за книгу. Если дело еще можно замять, а желание библиотекарши заработать на «Откровении» скромно, проблем не будет. Я мог бы купить рукопись, передать ее Парамахину и потребовать, чтобы она опять оказалась на своем месте в архиве. Чтобы ввести «Откровение огня» в научный оборот, требовалось, чтобы оно вернулось обратно в АКИП. Если же Сова скрывалась не только от Парамахина, но и от милиции, история становилась криминальной, и еще вопрос, можно ли повернуть ход событий. В этом случае, возвращая «Откровение огня» бывшей библиотекарше, я отдавал бы его в неизвестность.

Не глупо ли придерживаться честного слова в сомнительном деле? Я представил на своем месте профессора Глоуна: он бы сфотографировал «Откровение» без всяких раздумий. Возможно, он даже бы не вернул Сове рукопись — отнес бы ее обратно в АКИП, а с Совой отказался бы и разговаривать. Я так не мог.

Марья не сразу услышала козу. И сообразила не сразу, что та блеет, потому что недоенная. Когда она доила свою Лушку, просила у нее прощения:

— Опять я чумная. Что я могу поделать?

И как только вспомнила о курах и поросенке? Накормила их. Солнце садилось. Детей все не было.

Длинный жаркий майский день оставил вечеру свое тепло. Марья как присела на лавку у дома, вернувшись от скотины, так и осталась сидеть. Хорошо было на воздухе. Вечерний ветерок пролетал через нее, словно она сама была воздухом. Марья замечала только, как дышала, больше ничего. Из мыслей не пропала только одна: «Где же дети?» Тревоги она не вызывала. Всякий раз, когда эта мысль возникала, возникала и уверенность, что они скоро вернутся.

Дети, все трое, появились, когда рассвело. Натка спросила мать:

— Ты здесь всю ночь сидишь?

— Всю ночь, — отвечала улыбчиво Марья. Сама она ничего не спрашивала. Увидела сыновей и дочь — и не двинулась, только глазами дала понять, что рада им.

Младший сын Марьи Афонька прошмыгнул в избу — он боялся матери, когда она становилась такой. Гриша, старший, подошел к Марье, поднял ее с лавки и увел в дом. Из Марьиных глаз потекли слезы. Переступив порог, она прижалась к груди сына, уже ее переросшего, и расплакалась в голос.

На следующий день пополудни вернулся с промысла Трофим, муж Марьи. Она опять сидела на лавке. Солнце пекло, ей же было хоть бы что. Трофим встал перед Марьей, но она мужа не увидела. Он зло сплюнул и прошел в дом.

— Давно мать такая? — спросил Трофим Натку, мывшую в горнице пол.

— Три дня.

— А ребята где?

— Черт их знает!

— Не ругайся! — крикнул Трофим и выматерился.

Натка продолжала свое дело. Отец сел на скамью, вытянул ноги и сказал:

— Не могу видеть мать, когда она истуканом сидит. Бешеным делаюсь.

— И Афонька такой. Тоже не может.

— А тебе, вижу, на мать наплевать?

— Почему наплевать? Мне не наплевать. Чего беситься, коли ничего нельзя поделать?

— За ней повторяешь. Это ее слова: «ничего не поделаешь». Поделаешь, коли захочешь. Давай обед.

Натка замерла с тряпкой в руке.

— Ну чего стоишь? Говорю тебе: обед давай!

— Мы тебя завтра ждали, — выдавила из себя дочь, не глядя на Трофима. — Все щи съели в обед. Я думала новые варить завтра.

Отец сплюнул, встал с лавки и пошел прочь.

Трофим прошел уже Марью, но вдруг остановился и шагнул обратно к ней. Он опять встал перед женой, заслонив ей ту даль, в которую она не мигая смотрела. Но и в этот раз она не подняла глаз — смотрела сквозь него. Трофим опустился перед Марьей на корточки, схватил ее за плечи и поймал ее взгляд. Глаза Марьи чуть сузились, губы дрогнули. Наверное, это было приветствие.

Трофим затряс жену за плечи, следя за выражением ее лица. Марья сморщилась. Трофим стал трясти ее все сильнее и сильнее, но добился только того, что Марья закрыла глаза. Побагровев, муж отпустил ее, сжал кулак и ударил в левый глаз. Лицо Марьи сжалось как при крике, но она не закричала, только застонала. Трофим выругался и ударил жену еще и по правому глазу.

Марья пришла в себя лишь к вечеру.

— Что у меня с глазами? — спросила она Натку.

— Так отец же!..

— А! — поняла Марья.

Ее глаза заплыли, глазницы стали лиловыми.

— Где отец?

— А черт его знает! — только и сказала Натка. Ее братья были притихшие, молчали.

— Уж ты-то, Наташа, хоть бы не ругалась! — попросила Марья.

— Мамка, сколько Натке годов? — спросил вдруг Афонька.

— Двенадцать.

— Я же говорил, что она врет! — оживился он. — А тот лопух поверил.

— Какой лопух?

— Да мужик один. Живет в лесу. Он нас на дорогу вывел.

Марья продолжала смотреть недоуменно.

— Когда вы ходили в лес?

— Опять ничего не помнишь! — рассердилась Натка. — Ты хоть бы к тетке Катерине сходила. Она уже стольким порчу сводила и тебе сведет.

— Что ж я, по-твоему, порченная?

— А какая же?! Сидишь целыми днями как пень, ничего не слышишь, не видишь, не помнишь. Болеть у тебя ничего не болит. Так это и есть порча.

— Тетка Катерина сказала?

— Сама знаю. А то давай сходим к землянщику, чтоб траву тебе дал…

— Бабам не пристало ходить к мужикам, — оборвал сестру Гриша.

— Да землянщик не мужик, он другой! — заявила та.

— Какой еще землянщик? — спросила Марья.

Оказалось, вчера дети заблудились в лесу и набрели на человека.

— Живет в землянке, ест листья, варит травы, — рассказывала Натка. — Дал нам выпить отвара. Выпили — и спать расхотелось. Кожа да кости, а прошел с нами через лес — и хоть бы что, а мы еле на ногах стояли. Комаров не бьет! Дает им себя кусать.

— Так это, должно быть, скитник, — взволнованно прошептала Марья.

Натка обрадовалась, увидев, что мать расчувствовалась.

— Так пошли к нему! Прямо сейчас! Вдвоем. Он тебе и порчу снимет, и синяки под глазами сведет.

— К нему идти полдня, — вмешался Гриша. — Разве мать дойдет?

— Дойду, — заявила Марья.

— С чего это ты вдруг надумала? — удивился Гриша. — Ты б к тетке Катерине сначала сходила.

— Катерина — колдунья, а скитник — божий человек.

— Не божий он! — крикнул Афонька. — Он тоже колдун.

— Божий он! — цыкнула на него Натка. — Это сразу видно.

— А если отец узнает? — попытался образумить мать и сестру Гриша.

— А чего отец? Ему-то что? — огрызнулась Натка.

— Вы, две бабы, к чужому мужику пойдете, а ему все равно?!

— Иди тогда сам с нами. Отец не придерется. И Афонька пусть идет.

— Не пойду я больше в такую даль! — наотрез отказался Афонька.

— Все вместе пойдем, — твердо сказала Марья. Сыновья больше перечить не стали.

Услышав свое имя, он сначала подумал, что голос ему чудится. Крик повторился. Потом послышался другой голос, тоже звавший его:

— Никита!

«Если не отвечать, не найдут», — подумал Никита и смутился этой мысли.

— Здесь я! — отозвался он.

Первой на поляну вышла девчонка, за ней появился ее старший брат. Они поздоровались и тут же похвастались, что дорогу нашли сразу. Тут среди деревьев показалось страшилище с огромными пустыми глазницами — такое ему несколько раз снилось. Никита содрогнулся и закрыл глаза, чтобы вернуть спокойствие. Когда он их открыл, увидел рядом с собой молодую женщину. Она рассматривала его. Глазницы у нее были не пустые, а синюшные, лицо выглядело нечеловеческим оттого, что было разбито.