Остальные присяжные за этот короткий промежуток не сумели прийти к чему-либо определенному. Поупсгров главным образом раздумывал о собственных обязанностях, каковые требовали от него ясно объяснить присяжным, что можно считать уликами, а что нет, и не допускать с их стороны никакой предубежденности. Генри Уилсон, издатель местной газеты, пытался помочь самому себе, представив, как бы он осветил этот процесс, будь он репортером. Ему пришли на ум несколько удачных заголовков, но от этого, как он в конечном итоге понял, не было никакой пользы. Он мог отличить важное от несущественного. Он мысленно видел макет газеты, даже небольшие колонки, набранные черным убористым кеглем. Но графа «Срочно в номер» с заголовком «Вердикт присяжных» как была, так и осталась пробелом. Все присяжные так или иначе старались собраться с мыслями, за исключением Эдварда Джорджа, секретаря тред-юниона. Позвонив в секретариат во время перерыва на ленч, он выяснил, что самые худшие его опасения с лихвой подтвердились. На «Троллоп и Колл» объявили стачку, председатель сам поехал к рабочим и выступал с горячей речью. Из Национальной Федерации профсоюзов квалифицированных рабочих-строителей ему три раза звонили и просили передать, что эта стачка является прямым нарушением недавнего соглашения с предпринимателями, которого удалось достигнуть с немалым трудом. Председатель об этом узнал, позвонил мистеру Ричарду Коппоку, секретарю федерации, и послал его к чертовой матери. И вот, пока мистер Джордж торчит в комнате присяжных, его тред-юнион запросто может ввязаться в драку не только с большой лондонской фирмой, но и со смежными профсоюзами. Он честно старался следить за ходом процесса, но слишком переживал из-за собственных забот, ничего не соображал и теперь вынужден был признать, что не понимает существа дела. Что решит большинство, то он и поддержит: так хотя бы поскорее закончится, и он освободится.

Доктор Холмс пребывал в состоянии малоприятной неопределенности. Во всем деле всплыли лишь два текста — единственное, о чем, как он знал, он может вынести квалифицированное суждение. Один текст — вырезка из «Наставника Восточного Эссекса», другой — «Средний Ваштар», рассказ Саки, а выводы, что из каждого следуют, совершенно противоположны. Как тут решить, какой текст подлинный? И уж вовсе некстати ему вдруг вспомнился любимый отрывок из А. Э. Хаусмена[43], из его предисловия к изданию «Астрономики» Манилия:

«Несведущий редактор, постоянно сталкивающийся с необходимостью из двух рукописей выбрать одну, не может не ощущать себя всеми фибрами души в положении осла между двумя охапками сена. Так как же ему поступить? Вы сказали бы: пусть оставит критику — критикам, а себе изберет иную стезю, к которой менее непригоден. Однако наш редактор предпочитает более лестное для себя решение: ему ошибочно кажется, что стоит убрать одну из охапок — и он перестанет быть ослом».

Не в бровь, а в глаз. Посреди всеобщего молчания доктор Холмс залился краской и на время вообще перестал о чем-либо думать.

Двое присяжных, однако, неожиданно быстро пришли ко вполне определенному заключению. Речь идет о двух женщинах, представительницах прекрасного пола, как аттестовал их мистер Прауди; тех самых, которых, по мнению доктора Холмса, ему придется любезно по-мужски наставлять.

Поразмыслив над делом, Виктория Аткинс сразу же пришла к однозначному решению. Поразмыслим и мы — что именно мешает обычному нормальному человеку назвать другого убийцей? Чаще всего удивление и нежелание верить, что убийство действительно произошло. Любому мирному и непредубежденному человеку убийство кажется чем-то противоестественным и невероятным. Стоит ему представить, как подсыпают яд или всаживают в тело нож, и его сразу охватывает отвращение. Он-то знает, что не способен на такое, и поэтому не верит, что обычный человек, сидящий на скамье подсудимых, действительно совершил убийство. Каждый третий присяжный, не задумываясь, скажет в этом случае «не виновен», поскольку убийство само по себе видится ему чем-то невероятным и диким. Такого не происходит; такого не бывает; такому нет места в том мире, где он читает газеты и по будним дням каждое утро едет электричкой на работу. Все что угодно, но только не убийство.

Вот если вы сами совершили убийство… В таком случае вы понимаете, что подобные рассуждения не стоят выеденного яйца. Убить легко, и самые почтенные граждане убивают точно так же, как все прочие. Эта дамочка, ван Бир, ясное дело, подсыпала мальчику плющевого яду, чтоб заполучить деньги ребенка, и понадеялась, что старый дурак ничего не заметит. Что ж, подумала Виктория, неглупый расчет; куда проще, чем душить тетушку Этель. Да и нервов особых не требуется. Но, с другой стороны, про тетю Этель так и не дознались, тогда как эту женщину прихватила полиция. Виктория вопросила свою совесть (если в данном случае это слово уместно), за какое решение голосовать. Ответ не заставил себя ждать. В юности ее учили в приюте всегда говорить правду; она и держалась этой давней привычки, то есть, по крайней мере, всегда говорила правду, если от лжи не было очевидной личной выгоды. Итак, она скажет: «Виновна». В любом случае дело казалось настолько ясным, что ее голос, подумалось ей, вряд ли будет иметь особое значение: остальные скажут то же самое.

Ум каждого присяжного можно было бы уподобить щитку управления автомобиля или другого похожего механизма. На этом щитке имелась полукруглая шкала, градуированная от плюса до минуса — от «Не виновна» до «Виновна», — с подрагивающей на ней стрелой. Если б можно было заглянуть в мысли присяжных, то почти во всех случаях эта стрелка предстала бы неуверенно колеблющейся на нуле, между двумя полюсами. И только внимательно приглядевшись, вы бы заметили, что она чаще и дольше слегка отклоняется в одну какую-то сторону. Лишь на единственной шкале, у мистера Джорджа, стрелка намертво застыла точно посередине: мотор был отключен, шкала не работала.

Стрелка на шкале у Виктории Аткинс пошла резко вправо и уперлась в «Виновна». То же произошло и у миссис Моррис, которая, однако, к своему решению пришла не столь быстро, как Виктория, и, быть может, менее уверенно. Но и ею, подобно Виктории, двигали соображения, имевшие к предъявленным уликам весьма далекое отношение. Правда, навело ее на эти соображения услышанное в зале суда. Она вспомнила рассказ миссис Родд о гибели кролика. Миссис Моррис еще тогда подумала, что обвиняемая — из тех типов, кому в радость мучить ребенка и бессловесную тварь. Но в главном ее решение определили воспоминания о короткой замужней жизни. Зачем ей загубили жизнь, зачем убили мужа? Лишь потому, что убийство осталось безнаказанным. Слабой оказалась длань правосудия: после смерти Леса полиция много раз объясняла ей, что не вправе задерживать всех подозрительных лиц и добиваться от них признания. В Германии, да, если на то пошло, и в Соединенных Штатах правосудие не позволяет так над собой издеваться. Там заметают всех подозрительных, и если виновные не признаются сразу, их быстро раскалывают. Да, там это умеют. А здесь — здесь даже не могут толком допросить. Смерть Леса осталась без отмщения. Элис Моррис чувствовала, что, как женщина и еврейка, относится к слабым мира сего, которым нужна защита. Смерть — убийство без воздаяния — подкарауливает за каждым углом. Так пусть же стены будут неприступны, орудия мощны, защитники многочисленны, и, главное, пусть они первыми открывают огонь по любому правонарушителю, а уж потом приступают к расследованию. Леса нет, и его не вернешь, не воскресишь. Но другие-то живы! Элис Моррис вспомнила жаркий воскресный день и безлюдную улочку в Ист-Энде. Стрелка на ее шкале повернулась и указала «Виновна».

В эту минуту мистер Поупсгров двинул стулом и откашлялся. Вдоль стола прокатилась волна аналогичных звуков — скрип стульев, облегченные вздохи, суетливые шорохи, как в школьной столовой, когда главный наставник закончит излишне долгую предобеденную молитву. Один только мистер Брайн продолжал неподвижно сидеть, закрыв лицо ладонями. Мистер Поупсгров вопрошающе на него посмотрел, однако решил не обращать внимания, поскольку тот ничего не сказал. Он обратился к Виктории Аткинс: