Теплый голос Мустаки пел о греческих островах, пока дорога поднималась, изгиб за изгибом, между красными и желтыми лесными зарослями. Даже французские песни не могли успокоить Контини. Тем лучше. Он уже принял решение. Было не слишком поздно попросить помощи у полиции, следовало только обратиться к нужным людям.
Но Сальвиати был не согласен.
Когда Контини подъехал к его дому, вор протыкал вилами газон. Сыщик посмотрел на него из автомобиля. На Сальвиати был старый измятый свитер и вельветовые брюки. Детектив приблизился, опустил боковое стекло.
– Что это ты делаешь?
Сальвиати поднял голову. Потом снова наклонил и ответил:
– Вентилирую газон. Контини вышел из машины.
– Вентилируешь газон?
– Газон, из-за того что по нему ходят, сжимается. Так что в конце сезона надо стимулировать поступление воздуха, чтобы улучшить почву.
– Аа.
– Это помогает корням, водотоку. Предохраняет от болезней.
– И надо делать дырки в земле.
– Потом кладешь туда немного песка. Как дела, Элия?
Контини сел у края лужайки и рассказал о своих трудностях. Он не мог работать в группе, не мог всерьез думать об ограблении банка. Поэтому он предложил позвонить в полицию и…
– Исключено!
– Но сам посуди, Жан, теперь уже…
– Исключено. У Форстера моя дочь, и он, в случае чего, готов действовать всерьез.
– Но у нас есть улики. Мы записали…
– Это не улики. Форстер может сделать так, что моя дочь исчезнет, и выйдет сухим из воды. Почему они должны верить старому вору?
– Я знаю достойных ребят в полиции.
– Я не пойду в полицию, Элия. Я бывший зэк, не вижу дочь месяцами. Почему они должны поверить в историю с ограблениями только из-за пленки, записанной сыщиком, где говорится об ограблениях?
– Жан, мы вступили в союз с опасным преступником. Ты забыл, что он пытался подкупить Анну?
– Она не поддалась. Верит нам.
– Форстер знает, что мы привлекли супругов Корти. Это значит, что он следит за нами, что он готов на все.
– Слушай, я тебя ни к чему не принуждаю.
– Не в этом дело. Ты ведь даже не захотел узнать, почему Форстер пытался подкупить Анну не захотел даже…
– У Форстера моя дочь. Я не могу рисковать. Если он хочет, чтобы я совершил ограбление, я его совершу, вот и все. Форстер псих, но мы хитрее. Почему ты хочешь все разрушить?
Контини открыл рот, чтобы ответить, потом закрыл его. Внезапно он почувствовал себя выпотрошенным. Поднял глаза посмотреть на горы, где ореховые и каштановые рощи пламенели осенними красками.
– Я, – сумел он произнести, – я, значит, разрушаю все?
Сальвиати молча поглядел на него.
– Но ты понимаешь, что говоришь?
– Я знаю, что я подготовил план. Если боишься, скажи!
Контини на мгновение потерял свою обычную флегматичность.
– Жан, мы знакомы двадцать лет! Ты знаешь, что я сделал, и что мы сделали, и что… В общем, я больше не занимаюсь расследованиями, я больше не могу жить, с тех пор как явился ты с этим ограблением!
– Ты был свободен…
– Хватит об этом! Я не хотел и не хочу идти на попятный, и ты это знаешь! Но это не значит, что кто-то может уверять меня: «Возьмем десять миллионов и завяжемся с неизвестными людьми, а когда все пойдет плохо, будем идти вперед, как мулы!»
– Все не идет плохо!
– Все идет плохо! Ты что думаешь, ограбить банк – это просто для людей, которые не отчаялись? Одно дело – разработать план, другое – быть там двадцатого декабря и знать, что ты идешь против закона, против своих привычек, против здравого смысла!
Сальвиати все еще стоял, опершись на вилы. Но тут и его терпение лопнуло. Он бросил вилы на газон и сделал шаг к Контини.
– Против здравого смысла? – воскликнул он. – Но какого здравого смысла? Моя дочь в руках у человека, который в случае чего убьет ее, не задумываясь, я пришел к тебе, я не хотел, ты знаешь, что я не хотел грабить! Ты думаешь, это легко для меня? Я несколько лет отсидел, новую жизнь строил!
– Тогда ты должен быть рад сделать то, что нужно сделать, – пойти в полицию и потребовать правосудия, потребовать…
– Да какого там правосудия! Я бывший вор! Ведь я был классным вором, знаешь, я был мастером в своем ремесле. И теперь я просыпаюсь ночью подумать о деле и замечаю… замечаю, что вхожу во вкус!
Молчание. Сальвиати продолжал тихо:
– Это самое большое поражение, Элия. Я хочу, чтобы это ограбление удалось, но почему? Ради дочери, конечно, ради Лины. Или, может быть…
Молчание. Контини смотрел на него, не мигая.
– Или, может быть, – прошептал Сальвиати, – спустя столько лет, это моя жизнь, мое прошлое все еще держат меня в тюрьме?
11 Почему бы и нет?
…и, как обычно, я сунул нос, куда не надо. Был неопытным, это правда, но нелегко было заметить, что там что-то не так. В сущности, если сыщика зовут присмотреть за виллой, думаешь, что он хочет защитить виллу. Ан нет.
Я оказался пешкой в той мошеннической игре. Свидетелем.
Хозяин дома мог бы сказать: влезли хулиганы, начали крушить все, меня избили; это может сказать и человек, которого я взял присматривать за виллой. И «хулиганы» вроде как отколошматили его и меня, особенно меня, а потом вроде как сбежали, унеся с собой кучу вещей. Включая некоторые документы и фотографии… простой план, без сучка без задоринки.
Если бы не одна деталь.
Я случайно видел, что происходило на той вилле.
Надо было мне сидеть себе у входа, почитывая газету и ожидая конца ночи. Но, как я вам говорил, я был неопытный. Так начался этот скандал, о котором и газеты писали. В сущности, это было во благо: без того происшествия никто бы ни о чем не узнал. Так или иначе, мне следовало вести себя хитрее. А я пошел напролом. И получил по полной.
Как-нибудь я расскажу вам всю историю.
А сейчас важно поговорить о том подвале. Помню только отрывочно, что происходило в предыдущие часы. Но я был в самом деле плох. Помимо боли от ударов, я чувствовал груз унижения и голод.
Не знаю, как проник туда Жан Сальвиати. Знаю, что, пробравшись через форточку, он дал себе время разложить инструменты. Я смотрел на него с удивлением из своего угла. Он был спокоен. Закрыл сумку, зажег фонарь и без спешки обследовал помещение.
И тут свет попадает на меня.
Он меня видит. Подходит и спрашивает: ты кто? Я отвечаю: а ты кто?
С этого все и началось. Я уже был готов уступить. Он, наверно, понял, что попал не на обычную виллу бизнесмена, который хочет со вкусом пожить на пенсии. В тот момент у него было два выхода: дать деру сразу же или понять, в какую беду он вляпался, и потом дать деру. В любом случае правила ремесла предписывали ему бежать оттуда в течение двух минут. Когда живешь кражами, надо быть несгибаемым. Один раз отвлечешься, проявишь легкомыслие, и тебя нет.
Это рассказал мне Жан, позднее. Чтобы объяснить, почему он колебался в первые секунды. Помню, посмотрев на меня, он поднял глаза к форточке, через которую он пролез. Я ничего не сказал. У меня больше не было мыслей, не было надежд.
Жан сел рядом со мной, на полу в подвале. Расскажи мне все, сказал он. Я сказал ему, что знал. К этому времени две минуты прошли. Ему надо было соображать быстро, и, как вы можете догадаться, соображать за нас обоих. Так как я ему все рассказал, он знал, что они создали улики против меня. Он знал, что они могут прижать меня к стене. Или, может быть, он не осознал этого сразу, потому что сказал: я тебя отсюда выведу.
Тут ко мне, наверно, частично вернулась способность здраво рассуждать. Может быть, то, что я увидел путь к бегству, меня пробудило.
Говорю ему: нет.
Он не понимает. Тогда говорю ему: мне очень жаль, но, если я выйду отсюда без тех фотографий, я труп. Он смотрит на меня какое-то время, не меньше секунд десяти. В тот момент они казались мне минутами. Да нет, каждая секунда тянула на час. Я не говорю больше ничего. Он снова глядит на форточку. И тут же бросает взгляд на дверь подвала.