— Вот, жирный, сраку наел, теперь может и на гвоздях сидеть!

— Почему на гвоздях? На гвоздях сам сиди, — обиделся Фуганов.

Резняку это не понравилось и, не придумав ничего лучшего, он стал расшатывать в стороны кровать Фуганова, в конце концов, вынудив толстяка встать. Встав, Фуганов тут же получил пинок сапогом под зад и разрядившийся Резняк на этом успокоился. Фуганов недовольно посмотрел на Резняка, но связываться с ним не рискнул. Все это выглядело достаточно комично, потому что Фуганов был раза в два больше своего противника по комплекции.

После обеда должны были состояться занятия по ЗАС-аппаратуре, но Гришневич решил устроить комсомольское собрание. Поскольку комсоргом взвода был «избран» Туй, именно ему и было предоставлено первое слово, заранее согласованное с сержантом. Туй начал голосом Левитана, объявляющего о начале войны:

— На учете комсомольской организации нашего взвода состоит двадцать четыре человека…

— А нас с младшим сержантом Шорохом ты уже из комсомола исключил? — недовольно спросил Гришневич.

— Двадцать шесть.

— И еще — что ты таким мрачным голосом говоришь? Можно подумать, что у нас не комсомольское собрание, а какие-нибудь похороны.

Туй учел замечания Гришневича и читал свой доклад уже гораздо более оптимистичным тоном. После доклада комсорга выступил сам Гришневич:

— Все это, конечно, хорошо, но давайте поговорим о взводе и о несении службы. Службу вы несете из рук вон плохо. В чем здесь дело, я не знаю! Возможно, что еще далеко не все поняли службу. Возможно, кое-кому служба показалась медом. Оно и понятно — в этом санатории для позвонков настоящей службы практически нет. Вот если бы вы попали в Печи или в какую-нибудь часть сразу без учебки, там бы… Сержант в сотый раз начал расписывать бесчеловечное обращение с молодыми солдатами в Печах и боевых частях.

Гришневич предложил высказываться всем по очереди. Один за другим начали вставать курсанты и, введенные в заблуждение, стали критиковать методы сержанта. И хоть делали они это очень мягко и настороженно, Гришневич пришел в бешенство:

— Вот вы тут все претензии высказываете, а знаете, почему у нас с вами отношения не складываются? Нет? Да потому, что у нас во взводе есть люди, не желающие нормально нести службу. А из-за них страдают и остальные. Так что предлагаю — сами во взводе обсудите этот вопрос. Иначе будут страдать остальные… Если же вы не сделает для себя никаких выводов, и мы не найдем общего языка, то посещать очки вы будете не меньше, чем раньше! А, может быть, и больше. Ясно?

— Товарищ сержант, но не все же в нашем взводе такие плохие?! Только несколько человек, — заметил Байраков.

— Может быть, и так, но вы должны помогать мне с ними работать. А то один не может шинель ровно подрезать, второй спрашивает, где ее сушить. Из-за этой шинели у меня могли быть неприятности, а ели бы они были, то спокойно жить этому человеку я бы не дал!

Все дружно посмотрели в сторону Игоря. В глазах у многих Тищенко прочел немое осуждение скрытую угрозу.

— А если я раздражен, если я кому-то не даю жизни, то из-за них и другим, ясное дело, бывает плохо. Так что из-за таких, как Тищенко, Шкуркин, Кохановский, Мазурин, Фуганов и некоторых других я, может быть, и к другим не всегда отношусь справедливо. Так что давайте договоримся: или вы поможете мне исправить тех, кого я назвал, или жизнь у взвода будет не слишком сладкой!

— Так что же нам — морды им бить, что ли?! — не выдержал Резняк.

— Не знаю, Резняк — это ваше дело. Морды, конечно, можно бить в любой момент, но я вам этого приказать не могу. Сами думайте о мерах воздействия.

— Ну, жирный — дождешься ты у меня! — пригрозил Резняк Фуганову.

— Закрой рот, боец! Я вижу, что ты меня плохо понял! Запомни, Резняк — не должно быть никаких мордобоев, иначе ты у меня из нарядов не вылезешь, если что-то такое узнаю!

— А я что… Я ничего, — испуганно пробормотал Резняк и сел на место.

«Вот сволочь, против меня взвод настраивает! Да и как хитро, гад — вроде бы запретил драки, а на самом деле чуть ли не приказал нас бить!», — со злостью подумал Игорь.

Слова Гришневича попали на благодатную почву, и уже в первый же пятиминутный перерыв Кохановского и Тищенко позвал за угол Гутиковский. Кохановский ничего не понял и охотно пошел в указанном направлении, а Игорь хоть и смекнул, что что-то неладно, но все равно тоже пошел, потому что не хотел показать, будто чего-то боится. За углом их ждали Байраков, Албанов, Улан, Петренчик и Резняк.

— А чего вы нас звали? — вопрос Кохановского показался слишком глупым и все засмеялись.

— А ты что, Коха — торопишься? — спросил Албанов, перестав смеяться.

— Куда? — не понял Кохановский.

— На тот свет, — пошутил Байраков.

— Мне и на этом хорошо, — ответил Кохановский.

— Смотри, Коха — может ведь и плохо стать! — с легкой угрозой в голосе сказал Албанов.

До Кохановского наконец-то дошел смысл происходящего и он, изменившись в лице, удивленно спросил:

— Что вам от меня надо? Я разве что-нибудь вам сделал?

— Не надо быть чмошником, Коха! — «посоветовал» Байраков.

— Я не чмошник! — твердо ответил Кохановский.

— Тогда может это я чмошник? — Албанов расплылся в презрительной улыбке.

— Не знаю. Только не я, — как-то беззащитно добродушно улыбнулся Кохановский.

Байраков подскочил к Кохановскому и ударил его кулаком в грудь:

— Чего ты лыбишься, придурок?! Ты не мог сегодня промолчать о шинелях? Ты можешь хоть неделю провести без залетов?

— Это мое дело! — грубо ответил Кохановский и отступил назад.

В это время к нему подошли Петренчик и Резняк. Первый изо всей силы хлопнул Кохановского по спине, а второй «наградил» товарища своим «фирменным» пинком. И тут от былой самоуверенности Кохановского не осталось и следа. Он суетливо осмотрелся по сторонам и растерянно забормотал:

— Я понимаю, что из-за меня Гришневич ко всему взводу хуже относится. Но я не специально так — честное слово! Я ведь этого не хочу, но так получается! Но я буду стараться, чтобы этого больше не было…

— Ты старайся, Коха, старайся. Я думаю, что ты сегодня кое-что понял. Пусть идет? — спросил Улан у остальных.

Все согласились, и подошла очередь Тищенко.

— Ну что, Тищенко — а что с тобой будем делать? — спросил Байраков?

— А что со мной делать? — вызывающе ответил Игорь.

Поведение Кохановского показалось ему слишком жалким, и Тищенко решил сдержать неизвестно откуда появившийся страх и вести себя достойно.

— Не понимаешь, да?! Меньше надо залетать! А то ведь может случиться то же самое, что и в тот день, когда ты котелки прощелкал, — с угрозой напомнил Байраков.

«Все — будут бить, скоты! Хоть бы кто мне помог… Лупьяненко и Туй, словно куда-то провалились!» — подумал Игорь и, приготовившись к худшему, лишь презрительно улыбнулся, глядя прямо в глаза Байракову.

— Да что мы с ним базарим — давайте пару раз ему пере…, — Резняк бросился с кулаками на Игоря.

Но его остановил Байраков:

— Подожди — не здесь и не сейчас. Я вижу, Тищенко, ты слов не понимаешь. Что ж — придется тебе кое-что объяснить другим способом.

— Как знаете, — внешне невозмутимо ответил Игорь, едва скрывая начавшуюся в коленях дрожь.

Прозвенел звонок, и курсанты вынуждены были отложить свои проблемы, и поспешил в класс.

Но поработать на ЗАС-аппаратуре в этот день Игорю так и не удалось. Прапорщик Атосевич приказал выделить для работы на хоздворе трех человек во главе с ефрейтором. Гришневич охотно направил на работу Тищенко и Кохановского, а старшим назначил Туя. Хоть у Туя и было на одну лычку больше, чем у его товарищей, старшинство было чисто условным — ефрейтору предстояло работать не меньше остальных. Его положение было даже хуже — за плохую работу Тищенко или Кохановский должны были отвечать не только они сами, но и Туй, как старший команды.

Когда курсанты пришли на хоздвор, на нем едва можно было рассмотреть расплывчатые фигуры, снующие среди едкого, чадящего дыма. Оказалось, что сжигали неизвестно для какой цели привезенный в часть картон, за год превратившийся в гнилое месиво. Сырой картон горел плохо, а вот дымовую завесу создавал великолепную. Всеми работами руководил какой-то прапорщик из бригады. Ему помогал черноволосый младший сержант с азиатскими чертами лица.