— Вот так, вот так, шаг на месте. Плац‑то у нас не велик, а размяться все‑таки можно, — пошутил Тимофеев. — А теперь садись, помассируем икры. Понаблюдай, Саша, как бы фрицы не вздумали нас потревожить. Что-то они молчат сегодня, аль боятся ландшафт испортить?

— Наблюдаю, товарищ лейтенант. А не беспокоят они нас потому, что там, в районе Владиславовки, кажись, наши атакуют, слышите, как гудит.

Тимофеев осторожно помассировал ноги Горбунову, потом размотал портянку и стал осматривать правую ступню. -Большой палец был толщиной с солидную морковку–коротельку. Есть такой сорт — короткие, точно обрубленные плоды, с закругленными концами. Но синева на большом пальце дальше как будто бы не распространялась. Сообразив, что беспокоит лейтенанта, Горбунов заметил:

— Бронебойный я прошлый раз неосторожно уронил на ногу. Палец зашиб. Наверно, сойдет ноготь‑то.

— Ноготь не беда, вырастет, — успокоил Тимофеев, укрывая ноги Горбунова. — А ты, Семен, нос‑то не вешай, почаще двигайся, да подкрепляйся, продуктов вишь, сколько!

Фашисты не беспокоили танкистов целый день. Чирков с Чернышевым убрали снег из танка, набившийся за ночь, протерли призмы приборов наблюдения, насколько доступно — почистили оружие. В общем, провели «санитарный день», как выразился Чирков.

Лучше чувствовал себя и Горбунов. Всегда сдержанный во всем, что касается его лично, он на радостях даже разоткровенничался. Стал вспоминать многое о себе.

— Из Тардовки мы. Землеробы башкирские. Семейка у нас была дружная — пять братьев и две сестренки. Старший погиб еще в гражданскую, а остальные сейчас воюют. Меня, как встал на ноги, сразу к технике потянуло. Когда только колхоз организовался, я девятнадцатилетним парнишкой сел на жнейку. А потом подался на курсы механизаторов. Стал трактористом. Прямо с трактора и в армию ушел.

— Получается, у нас тут целая тракторная бригада, — улыбнулся Останин. — Я ведь тоже тракторист и комбайнер. Как, бывало, запустишь свой голубой корабль по волнам пшеничного поля, душа поет. От пшеницы бункер прямо распирает, полуторки отвозить не успевают.

Долго еще разговаривали между собой друзья–танкисты. Вспоминали прошлое, думали о будущем, хотя, казалось, обстановка не располагала к заглядыванию вперед. Но ребята были оптимистами, они верили в себя, в свое оружие, в своих товарищей. Словом, «устный выпуск мемуаров», как шутил лейтенант, прошел «на высоте», с шутками, прибаутками.

К вечеру снежные сугробы из бело–голубых превратились в пепельно–серые, ноздристые. Из‑под тающего снега показались лысые валуны и щербатые кочки. Окопы и воронки наполнились мутной водой. А когда солнце село, из‑за перистых облаков вынырнул золотой серпик луны. В ее бледном свете Останин, несший в этот момент дежурство, заметил у немцев какое‑то движение. Тотчас же все заняли свои места и приготовились к обороне.

Гитлеровцы шли согнувшись, полукольцом охватывая танк, чтобы подойти к нему одновременно с трех сторон. Двигались они сначала медленно, все ускоряя и ускоряя шаг, затем побежали.

Спаренный и курсовой пулеметы застрочили одновременно. Фашисты бежали и падали, вставали и снова бежали. Однако ряды их редели, бег застопорился, будто споткнувшись обо что‑то, положенное поперек их пути. Наконец, те, что остались, залегли, а потом, шлепая по грязи и мокрому снегу, начали откатываться.

Тимофеев дал команду прекратить огонь. Он решил, что можно пока передохнуть. Но тут Чернышев, дежуривший у кормового пулемета, крикнул:

— Группа противника с тыла!

— Бей, Паша, чего смотришь?! — ответил Тимофеев, повернув перископ. Кормовой пулемет дал длинную очередь и, разрядив полдиска, замолчал, словно поперхнувшись.

— Что за задержка?! —с отчаянием в голосе воскликнул Тимофеев, наклонившись чуть ли ни к самому уху Чернышева.

— Двоих остановил, а третий — в «мертвом пространстве». — Громко ответил Чернышев.

Тут же они услышали, как на левом крыле танка против револьверного отверстия заскреблись кованые сапоги. Бросать гранату поздно: немец был уже на танке. Он пытается взобраться на башню — люди в машине слышат это отчетливо. Сейчас поползет. Тимофеев, выбив заглушку револьверного отверстия, дважды выстрелил. За бортом послышался отчаянный вскрик, хриплый стон. Что‑то мягкое и тяжелое плюхнулось в грязь.

— Не мешало бы и гранату для верности, — как бы рассуждая с самим собой, заметил Останин и, не дожидаясь разрешения командира, выхватил из кармана гранату, приоткрыл люк и выбросил ее за борт.

— Вот теперь совсем другой компот, фриц в перевязке нуждаться не будет, — подытожил он, когда за бортом раздался глухой взрыв.

— Считай, десятка полтора их полегло сегодня. Неплохо, очень неплохо, ребята, — похвалил бойцов Тимофеев, когда кончился бой.

— Хватит им теперь работы до утра. Намотаются, бедолаги, пока убитых и раненых по грязи будут выво–зить, — приосанился Останин. — Ничего, пусть привьь кают.

С продуктами и боеприпасами теперь стало лучше. Чирков, освоив «дорожку», еще несколько раз ходил к своим и всегда возвращался с вещевым мешком, наполненным продуктами и ручными гранатами.

Несколько раз его подменял сержант Григорий Батыгин — танкист из другого экипажа, который добровольно вызвался помочь товарищам. Почувствовал себя лучше и Горбунов, хотя ноги все еще не позволяли ему занять место у орудия. Эту обязанность выполнял старшина Останин. Фашисты от своего бессилия приходили в ярость.

Атаки не прекращались ни днем, ни ночью. Фрицы изматывали танкистов артиллерийским и минометным огнем, но заставить экипаж покинуть машину они так и не смогли.

Наступили семнадцатые сутки. После двух морозных дней снова началось потепление. С моря подул влажный весенний ветерок. А когда стало вечереть, небо очистилось от рваных туч, и на его темно–голубой лазури одна за другой замерцали звездочки.

— Ночь будет светлая, сегодня вылазка не удастся, — проговорил Тимофеев, наблюдавший в перископ.

— Не беда, проживем как‑нибудь, запасы еще есть. А вот поспать было бы не так уж плохо, — щурил глаза Останин. — Пора бы фрицам и честь знать: сегодня мы три атаки отбили, довольно с нас. А, братцы?

Точно выполняя заказ танкистов, немцы в эту ночь особой активности не проявляли. Лишь изредка подсвечивали ракетами.

К полуночи дежуривший у приоткрытого люка Чернышев заметил медленно двигавшуюся по земле тень. Он легонько толкнул Тимофеева. Лейтенант нехотя поднялся.

— Что, опять идут?!

— Кто‑то ползет к нам.

— Один?

— Пока вижу одного.

— На, возьми. — Тимофеев сунул в руки Чернышеву гранату; другую зажал в своей руке.

Останин, дремавший у орудия, встрепенулся, потянулся к пулемету.

— Лезут, товарищ лейтенант?

— Пока, Саша, еще не ясно. Кто‑то ползет к танку с левого борта.

Тень человека нестерпимо медленно приближалась.

— Кажись, свой, — вполголоса сообщил Чернышев, — на спине какой‑то груз, не немцы же с гостинцами к нам.

— Свой, — послышалось вскоре из‑за левого борта. — Это я— Батыгин.

Чернышев откинул крышку башенного люка.

— Получайте, — опуская в люк вещевой мешок, тихо сказал Батыгин, шаркая подошвами сапог по крылу танка, — тут вам и еда, и гранаты, и даже фронтовая газетка. Да еще весточку имею.

— Спасибо, друг, давай скорее выкладывай свою весть, ежели она добрая, — Тимофеев принял у него мешок и осторожно опустил вниз.

— С недоброй вестью не стал бы брюхом путь утрамбовывать. Готовится наше командование. Вчера еще несколько танков из ремонта получили. Экипажи подобрали, зарядились полностью. Днем приходили майор и один капитан из пехоты, долго о чем‑то совещались с комбатом. Сибиряки пришли — снаряжение будь здоров, с иголочки. Когда пехотные ушли, комбат собрал офицеров, ставил задачу… Ну, а я, как есть «безлошадный» попросился до вас.

Шипя, взвилась ракета и, расколов темноту, повисла над танком. Батыгин кувырком свалился с машины, полежал, пока не наступила темнота, и пополз обратно.