— Замолчи, проклятый старик! Как осмеливаешься ты порочить меня! — вскочив со своего кресла, закричал взбешенный император. — Говори скорее, что ждет меня еще впереди?

— Опомнись, цезарь, и подумай, что близок для тебя час суда, он у дверей твоих, — промолвил тихо апостол. — Кровь людей, невинных, избитых и замученных тобою, вопиет к небу против тебя. Ты мне жалок. Тебя жалеет Павел, бедный старик и узник, и будет молиться за тебя, да простит тебе Всевышний Бог грех и позор всех темных дел твоих.

— Пусть повелит цезарь прогнать этого полоумного иудеянина, — тихо проговорил, наклоняясь к Нерону, старик Фаон. — Он, очевидно, совсем ошалел, сидя один с своими несбыточными грезами в тюрьме.

— Нет, лучше внемли, о цезарь, его словам, — взмолился отрок Патрокл и бросился к ногам императора. — Выслушай мое признание: мне не раз случалось говорить как с Актеей, так и со многими, теперь уже убитыми, рабами-христианами, как здесь в твоем дворце, так и в доме Нарцисса, и все, что я слышал от них, убедило меня, что люди эти любезны богам, или богу, если только правда, что есть лишь один Бог, как уверяют они. Возврати старику свободу, отпусти его, поверь, что истина глаголет устами его, — и отрок с мольбою обнял колени императора.

Но цезарь сердито оттолкнул юношу; слова Патрокла не только не смягчили сердца Нерона, а, напротив, ожесточили еще более его против апостола; ему показалось оскорбительным при его деспотическом нраве, что влияние христианства, несмотря на все жестокие гонения, воздвигнутые им против последователей этого учения, проникло даже в самый дворец его, в среду его домочадцев, и что ближе к нему люди, как был Патрокл и была когда-то Актея, отрицая в нем божество, признавали богом какого-то несчастного, позорно распятого на кресте иудеянина.

В эту же минуту, как на грех, до слуха цезаря донеслись из соседней залы, где собрался тем временем обычный кружок нероновых друзей, веселые звуки какой-то лихой застольной песни, и цезарь, неисправимый в своем легкомыслии, громко расхохотался.

— Я вижу, что ничего путного от этого иудеянина мне не добиться, — проговорил он насмешливо. — А потому отведите его обратно в тюрьму, — обратился он к стоявшей у дверей страже, — и пусть завтра же, ранее чем займется утренняя заря, совершится над ним смертная казнь.

— Он римский гражданин, — заметил цезарю центурион.

— Да, и в Риме судом был приговорен к отсечению головы, — сказал Нерон, — мне же лишь остается утвердить своею подписью приговор суда.

Сладким и безмятежным сном невинного младенца заснул апостол Павел в этот последний вечер своего земного скитания и, укрепленный сном, проснулся под утро свежий и бодрый. Чем свет к нему в тюрьму пришел Онезим, чтобы выслушать его последние наставления, принять от него последние распоряжения и помочь ему снарядиться в последний путь. Обняв и крепко поцеловав на прощание своего неизменного друга и заботливого врача, евангелиста Луку, тут же в стенах тюрьмы — одному лишь Онезиму разрешено было проводить св. Павла до места его казни, апостол двинулся в путь спокойный и радостный.

Казнь апостола Павла в силу особой инструкции имела совершиться со всевозможною быстротою и притом как бы тайно, во избежание небезопасного в те дни стечения народа. Отряд легионариев с их сотником во главе, да Онезим, — вот все, из кого состояла печальная процессия, сопровождавшая на смерть этого ревностного и неутомимого пионера в деле распространения того учения, которому предстояло стать для мира обветшалого сосудом жизни новой. Таким отсутствием при его казни народных масс объясняется отчасти то обстоятельство, что о предсмертных минутах первоверховного апостола до нас не дошло почти никаких преданий. Всеми оставленный, бедный узник, казалось, являлся среди мировой столицы, где, в своей непримиримой ненависти к проповедуемой им вере, иудеи так ревностно соперничали со своими недругами язычниками — не более, как ничего незначащим атомом. Но не смущалась душа его этим, и вера его в Бога не изменила ему и не поколебалась. Какое было ему дело, что занавес за ним опустится при гробовом безмолвии пустой залы: в его глазах жизнь его была не лучше жизни величайших из грешников и свое упование обрести прощение он возлагал на Бога, свою уверенность в спасении — на Христа. Отныне миновали для него вьюги и бури житейских треволнений и житейских испытаний, и, лаская его, ему навстречу, неслось небесное веяние весны вечной — воскресения.

Выйдя за черту города на Аппиеву дорогу через те ворота, что и теперь — т. е. через две тысячи без малого лет — известны в Риме под названием ворот св. Павла, процессия двинулась дальше. Но в ту самую минуту, как она проходила мимо украшенного статуями грандиозного мавзолея Кайя Цестия, к ней приблизилась, закутанная в длинное черное покрывало, молодая женщина и, обратясь к центуриону, попросила его позволить ей сказать несколько слов узнику, объяснив ему при этом, что она дочь городского префекта Флавия Сабина, Плавтилла, близкая родственница Авла Плавтия и жены его Помпонии Грэцины.

Услыхав, кто она, центурион поклонился почтительно молодой женщине и немедленно дал своему отряду приказание отступить немного в сторону. Тогда Плавтилла, приблизясь к апостолу и преклонив перед ним колени, попросила его дать ей свое благословение, и апостол молча возложил ей на голову руки, закованные в цепи, после чего молодая женщина передала узнику от имени своей родственницы Помпонии платок, чтобы он завязал им себе глаза, прежде чем положить голову под секиру палача.

Апостол с благодарностью принял это приношение, причем промолвил:

— Помпония ревностная и добрая христианка, да благословит ее Господь.

— Брат мой, племянник Веспасиана, тоже уверовал, и его коснулась Божья благодать: он принял христианство, — сообщила апостолу Плавтилла.

— Слава Господу Всевышнему! — проговорил св. Павел и прибавил: — ночь быстро близится к концу и скоро займется заря нового дня.

В эту минуту центурион сделал своим легионариям знак и печальное шествие двинулось дальше.

Милях в трех приблизительно от стен Рима среди плоской и ровной зеленой возвышенности, со всех сторон окруженной волнистой грядой не особенно высоких холмов, есть одно место, в то время называвшееся Aquae Salviae, теперь же известное под названием «Трех фонтанов». И вот к этому месту в это раннее летнее утро лежал путь знаменитого узника, который, закованный в цепи и окруженный отрядом легионариев с их сотником во главе, спокойной и ровной поступью двигался все ближе и ближе к последней минуте своего земного существования. Онезим замыкал собой шествие. Всю почти дорогу апостол хранил глубокое молчание. Но с лица его ни на минуту не сходило блаженное выражение душевной радости, и уста, не переставая, творили безмолвную молитву. Через несколько времени процессия остановилась, и легионарии, обнажив свои мечи, разместились вокруг апостола полукругом. Палач приказал ему преклонить колени и положить голову на плаху. Тут Онезим, подойдя с разрешения центуриона к св. Павлу, помог ему снять с себя верхнюю одежду и, приняв от него последнее благословение и крепкое пожатие руки, завязал ему глаза платком, принесенным Плавтиллой, после чего отошел немного в сторону и зарыдал, закрыв лицо руками. Однако, через минуту, услыхав слова команды, он вздрогнул, поднял голову, и перед его глазами блеснула секира палача, пресекшая жизнь первоверховному апостолу.

Дело легионариев было исполнено, и дальнейшее их не касалось, и только центуриону их еще оставалось засвидетельствовать перед цезарем, что приговор о казни был надлежащим образом приведен в исполнение. Но вскоре по удалении отряда с места казни к трупу казненного подошла группа христиан, все время издали сопровождавшая печальное шествие, и с молитвою и слезами предала земле бренные останки дорогого благовестителя. Безымянная могила, однако, не поросла травою забвения и во благовремении над ней водружен был «трофей» — победный знак — крест, просуществовавший, по свидетельству Кайя-пресвитера, вплоть до второго века и на месте которого в настоящее время красуется во всем великолепии своих разноцветных мраморов прелестная стройная базилика San Paolo fuori le Mura.

Ярким полымем загорелась тем временем заря, золотисто-багряным светом зарумянился восток, и солнце, взойдя, осветило для мира день новый.