В Байях Нерон встретил свою мать не только с величайшим почетом, но и с лаской и восторгом любящего сына, и все время, с первой минуты, как Агриппина сошла с носилок, и до последней, когда она уже простилась с ним, чтобы возвратиться к себе в Антиум, почти неотлучно находился при ней, окружая ее самой нежной заботливостью и внимательной предупредительностью и постоянно уступая ей первое почетное место. Казалось, будто император в продолжение всего этого вечера не мог ни достаточно наглядеться на свою мать, ни достаточно наговориться с ней и находился все время в самом веселом и благодушном настроении духа. С шаловливой радостью, точно настоящий школьник, он то принимался ее целовать, то смеялся с ней, обнимал ее и, наконец, сам повел ее в роскошный триклиниум, окна которого выходили на бухту и где, прежде чем возлечь за ужин, он вместе с нею полюбовался чудной панорамой тихого голубого моря с его живописными берегами. amp;За ужином он то и дело шутил с ней, уверял, будто сам поймал, забросив удочку через окно в море, поданную к столу рыбу, угощал разного рода лакомствами и самыми изысканными винами. По временам же он заводил с ней и серьезные разговоры о различных государственных делах, просил ее советов и, с благоговением ловя каждое ее слово, почтительно выслушивал каждое ее замечание. Словом, разыгрывая эту бесчеловечную комедию, Нерон проявил все мастерство великого актера и своими неотступными притворными ласками и нежною почтительностью постепенно совсем усыпил проснувшиеся было в Баулах, после повреждения ее либурнской яхты, подозрения Агриппины. Разве не естественно было желание сына примириться с когда-то столь горячо любимою матерью, которой он был обязан не только жизнью, но и своим настоящим положением римского императора? Разве могла Агриппина допустить мысль, чтобы вся эта почти детская радость Нерона при виде ее у себя в доме, вся его нежная предупредительность к ней, все его заботы о ней — все это было тоже одно притворство, одно лишь уменье, доведенное до виртуозности, входить в ту или другую принятую на себя роль?

В такой задушевной беседе незаметно летели часы, пока, наконец, наступила ночь, а с нею и минута расставанья. Несмотря на все свое легкомыслие, на всю свою нравственную испорченность, Нерон в эту страшную минуту и сам невольно содрогнулся при мысли, что видит перед собой в последний раз живою свою мать, обреченную по его воле на скорую насильственную смерть, и тут в первый, может быть, раз сознал он в душе, сколь многим был обязан своей матери, какая бы она и ни была в других отношениях. Крепко обняв ее, он начал покрывать ей руки, шею и глаза горячими поцелуями, причем в глубине его души действительно шевельнулось что-то очень похожее на желание, чтобы это притворное примирение было действительным примирением, и в эту минуту он очень вероятно даже и пожалел, что вообще когда-либо задумал столь бесчеловечное злодеяние.

— Прощай, дорогая матушка, — повторял он не раз чуть ли не с рыданиями, — прощай и смотри, береги свое здоровье для меня, — и, наконец, передав Агриппину на руки Аницету, он поспешил удалиться в свою опочивальню.

Склонив почтительно голову, начальник эскадры, бывший некогда простым рабом, подал руку императрице и бережно провел ее по устланному пурпуровою тканью трапу на борт рокового корабля, где близ кормы под роскошным павильоном, разукрашенным золотой бахромой и золотыми кистями, было приготовлено для Агриппины великолепное ложе, на которое несчастная мать, полная самых светлых надежд на будущее, с удовольствием прилегла теперь, чтобы отдохнуть после всех тревог, опасений, и неожиданных радостей, какими подарил ее этот день.

Немногочисленная вообще свита императрицы-матери на этот раз состояла всего из двух неразлучных спутников всех ее переездов — Кренерея и прислужницы Ацерронии. Ночь была тихая и звездная — одна из тех чудных весенних ночей, какие бывают лишь на берегах благословенной Италии. Усеянная мириадами звезд темная синева небесного свода, как в зеркале, отражалась в гладкой поверхности моря, и лишь возле корабля, слегка пенясь, вздымались под мерными ударами гребцов широкие волны, которым отражавшиеся в них миллионы звезд придавали вид растопленного золота. С берегов доносилось сладкое благоухание садов и дерев в полном цвету, и эта тишина, и чарующая прелесть теплой весенней ночи, казалось, словно скрепляли своим умиротворяющим влиянием только что совершившееся примирение двух родных сердец, питавших столь долгое время друг против друга лишь злобные и горькие чувства недовольства и вражды.

Сидя у ног императрицы, верная Ацеррония занимала ее беседою, припоминая ей то ту, то другую подробность счастливого дня и громко высказывала самые блестящие предположения относительно ближайшего будущего.

— Теперь, — говорила Ацеррония, — после такого открытого и явного примирения с цезарем, Августа снова вступит в свои права императрицы и матери, вернется в палатинский дворец цезарей, который еще раз будет служить ей главной резиденцией, и на улицах Рима ее снова будут видеть не иначе как в сопровождении блестящей эскорты преторианцев и отряда телохранителей-германцев. Никогда еще император не показывал столько нежной и почтительной сыновней любви к Августе; в продолжение всего вечера он ни на шаг не отходил от нее, а при прощании желал, казалось, расцеловать ей не только руки и глаза, но самую душу ее.

Несколько поодаль от Агриппины и ее неизменной наперсницы стоял, прислонясь к столбу павильона, Кренерей и лишь от времени до времени вставлял ту или другую короткую фразу в подтверждение справедливости предположений и соображений Ацерронии. Но вот с носовой части корабля, где поместился Аницет, раздался совершенно неожиданно пронзительный свисток, тотчас за которым последовал страшный треск, и нарядный павильон над головой Агриппины, с умыслом отягощенный некоторым количеством свинца, всей своей тяжестью обрушился на головы ничего не подозревавших жертв неслыханного злодеяния. Несчастный Кренерей, стоявший, как уже сказано ранее, несколько с боку под балдахином, был всего менее защищен против такого неожиданного удара сверху и был тут же на месте убит на повал; тогда как сама Агриппина, так и прислужница ее Ацеррония, более счастливые в этом случае, избежали верной смерти, лишь благодаря тому обстоятельству, что спинка ложа, на котором полулежа покоилась императрица, оказалась, против всякого ожидания злоумышленников, настолько прочно и крепко сколоченною, что могла выдержать полный напор рухнувшего павильона. Впрочем, такое счастливое обстоятельство ничуть не спасло ни Агриппины, ни ее спутницы от дальнейшей грозившей им беды, напротив, теперь опасность грозила им с двух сторон: со стороны моря и со стороны злых недоброжелателей. Ошеломленные падением обрушившегося на них навеса, обе они еще не успели вполне прийти в себя от первой минуты испуга, как уже вокруг них со всех сторон раздались неистовые крики, ругательства, противоречившие одно другому распоряжения старших офицеров и суетливо беспорядочная беготня гребцов. Обезумев от эгоистичного страха лишиться жизни и погибнуть или под тяжестью рухнувшего павильона, или в волнах, Ацеррония, как только ей удалось выкарабкаться из-под обломков, принялась звать гребцов на помощь, крича изо всех сил: «Я императрица, спасите мать цезаря». Но дорого поплатилась несчастная за свой обман: при этих словах на нее мгновенно набросились со всех сторон гребцы, кто с веслом, кто с багром, и скоро мнимая мать цезаря бездыханным трупом пошла ко дну. Опытная в делах преступных заговоров, Агриппина в виду этого убийства мигом сообразила, что весь этот несчастный случай был не более и не менее как ловко придуманным посягательством собственно на ее жизнь, и, пользуясь общей суматохой и темнотой, поспешила незаметно спуститься в море. Хороший и бесстрашный пловец, она поплыла по направлению к берегу и только тут впервые заметила, почувствовав сильную боль в плече, что ранена или при падении павильона, или же ударом весла одного из участников в заговоре. Но, несмотря на это, она продолжала плыть и, не взирая на боль, напрягала все свои силы, лишь бы добраться до берега.

Случилось, что в этот самый вечер центурии Пуденс, находившийся в качестве начальника одной из тех преторианских когорт, которые состояли в конвое Нерона, в Байях, вздумал устроить прогулку по заливу при лунном свете, на которую пригласил своего друга Тита, а также и невесту свою Клавдию вместе с ее отцом, Карактаком. Пока веселая молодая компания мирно каталась по заливу, любуясь красотой лунной ночи, мимо нее быстро пронеслась нарядно разукрашенная яхта, которая должна была доставить Агриппину обратно в ее виллу под Антиумом. Но вот Пуденс, пока он следил глазами за удалявшимся кораблем, вдруг услыхал какой-то необычайный на нем треск и шум, сопровождавшийся отчаянными криками и стонами. Сообразив, что на императорской яхте произошел несчастный случай, он принялся изо всех сил грести, спеша к ней на помощь; но при этом вскоре заметил на море какого-то пловца, с видимым усилием боровшегося с течением, он направил свою лодку навстречу плывшему, что в свою очередь сделали и какие-то простые рыбаки, вышедшие в море на свой промысел. К изнемогавшей от усталости и боли в плече императрице первою подошла лодка Пуденса, который, поровнявшись с нею, протянул руку, чтобы помочь ей войти в лодку, причем Агриппина, при свете поднятого Титом факела, узнала в одном из них хорошо известного ей центуриона дворцовой преторианской гвардии, а в другом бывшего друга и товарища Британника. Точно также и Тит при свете того же факела успел разглядеть черты императрицы.