Глава XVII

Одною из наиболее крупных жертв гнева и злобы Нерона против соучастников заговора Пизона должно бесспорно считать родного племянника Сенеки, поэта Лукана, не сумевшего, к сожалению, сохранить своего мужества до конца и в минуту слабости сробевшего малодушно в виду смерти и утратившего те благородные чувства, которым он до сих пор оставался верен. Любимец и баловень судьбы, чуть ли не с малых лет, Лукан уже отроком приобрел себе столь громкую известность своею необычайною даровитостью, что Нерон, всегда любивший окружать себя всякого рода талантами, поспешил отозвать юношу из Афин, раньше чем он успел там окончить курс наук, и приблизил его к себе. После этого Лукан в продолжение двух-трех лет оставался в числе самых близких друзей Нерона и за это время успел себе завоевать среди высшего римского общества положение любимого поэта и писателя своего времени. Еще до достижения им законом установленного совершеннолетия он был назначен авгуром и квэстором, и его появление в этом последнем сане на устраиваемых им общественных играх и состязаниях публика приветствовала взрывами рукоплесканий, не менее единодушными и восторженными, чем были те, какими в дни Августа встречали Виргилия. Трудно было бы вообразить себе высоту более головокружительную для пылкого и даровитого юноши, в котором клокотала к тому же горячая кровь испанца. Однако ж, Лукан, к чести его, отдавая неизбежную дань молодости и пылкости своего темперамента, оставался даже и в минуты наиболее прискорбных увлечений и слабостей неизменно верен своему убеждению, что независимость, прямота и честность незаменимы ничем.

Но постепенно дружба Нерона к Лукану, ввиду блестящего успеха молодого поэта и его все более и более возраставшей популярности, начала заметно охлаждаться, и скоро император, завидуя превосходству его поэтического дарования над его собственными жалкими стихотворными произведениями, стал все чаще и яснее выказывать это свое чувство и не только без всякого стеснения, но еще и самым оскорбительным для поэта образом. Наконец, зависть цезаря-поэта к поэту Лукану дошла до того, что Лукан получил запрещение не только издавать свои произведения, но даже путем чтения знакомить с ними своих друзей и добрых знакомых. Ввиду такой вопиющей несправедливости к нему со стороны императора и оскорблений, наносимых при всяком случае им его авторскому самолюбию, озлобленный против цезаря, Лукан удалился и, замкнувшись в строгом уединении, весь отдался семейной жизни. Но как только возник среди недовольных умысел произвести переворот, Лукан, примкнув к числу заговорщиков, сделался одним из ревностнейших сторонников этого предприятия. Но, увы! когда заговор был открыт, когда он увидел малодушный страх своих обличенных соумышленников, когда, стоя за его плечами, палач указал ему на страшные орудия ожидавшей его — в случае нежелания открыть нити заговора и сообщить имена его сообщников — пытки, бедному Лукану в эту минуту изменило его обычное мужество, и он выдал все и всех. Жизни, однако, не спасло ему такое позорное, хотя и минутное малодушие, и, получив императорский указ, поэт открыл себе жилы, после чего, для ускорения минуты смерти, вступил в горячую ванну.

Отец Лукана, Мела, родной брат Сенеки, в свою очередь обвиненный на основании заведомо ложного доноса в участии в заговоре Пизона, был, подобно сыну, принужден, покоряясь воле цезаря, наложить на себя руки; но проявил, к сожалению, перед смертью тоже изрядно низкой трусости.

Таким образом, в этот период царствования Нерона улицы Рима, что ни день, то были безмолвными свидетельницами пышной погребальной процессии то того, то другого или из действительных, или из мнимых участников Пизонова заговора, и редкое семейство в городе не оплакивало втайне утрату какого-нибудь близкого родственника. А между тем, эти самые люди, лишившись кто отца, кто брата, кто доброго друга, затаив в душе печаль и ненависть, старались наперерыв друг перед другом показать вид, будто радуются торжеству цезаря, так счастливо избегнувшего черных козней своих злоумышленников. На алтарях дым благодарственного фимиама возносился к богам, и дома убирались розами и лаврами.

Но из всех показаний различных доносчиков самым приятным для Нерона бесспорно было показание Наталиса против Сенеки, так как дало ему, наконец, повод к обвинению в уголовном преступлении человека, давно уже ставшего предметом его ненависти, и так как сбыть его с рук делались уже не однажды различного рода попытки. Впрочем, все показание Наталиса против бывшего воспитателя цезаря состояло лишь в том, что Наталис, посланный Пизоном к находившемуся в то время в Кампании Сенеке с поручением спросить его, что побуждает его сторониться от старого друга и тем самым допускать разрыв их давнишней дружбы? — принес от Сенеки следующий ответ: «частые свидания между ними имеют для обоих их свою неудобную сторону; а между тем, для него обусловливается безопасностью Пизона дальнейшее благополучие его жизни».

Но и этого показания для Нерона было более чем достаточно, чтобы на основании его признать Сенеку виновным, наравне с прочими заговорщиками, в преступном замысле устроить государственный переворот, немедленно же был им послан к Сенеке преторианский трибун Сильван с приказанием потребовать от него объяснений и признания своей вины. Явившись в дом философа, трибун застал его спокойно сидящим со своей женой и двумя приятелями за ужином. Появление трибуна, очевидно, не смутило ничуть Сенеку, и на его запрос он повторил показание Наталиса почти в тех же словах, за исключением последней фразы, от которой очень решительно отрекся, заметив при этом, что у него не могло быть никаких причин ставить свое счастье в зависимость от успеха дела частного лица и этим самым подвергать свою собственную безопасность порядочному риску.

— К тому же, — прибавил он, — в словах этих слышится лесть; я же ничьим льстецом не был никогда, и знать этого никто не может лучше самого цезаря, который гораздо чаще получал от меня доказательства моей смелости, чем доказательства раболепия.

Когда Сильван возвратился к Нерону с этим ответом от Сенеки, он застал его в обществе Поппеи и Тигеллина — обстоятельство, не сулившее ничего отрадного для участи бедного философа.

— Однако ж, надеюсь, что им приняты надлежащие меры к прекращению своего существования? — спросил Нерон, выслушав донесение Сильвана.

— Нет, цезарь, — ответил трибун. — Ни смущения, ни страха Сенека не выказал, и ничего в его глазах не могло дать мне повода к предположению, что он помышляет о близкой смерти.

— В таком случае сейчас же вернись к нему и объяви ему мою волю, чтобы он немедленно же умер.

Выслушав приказание цезаря, Сенека очень спокойно обратился к одному из своих рабов, приказав ему приготовить все необходимое для открытия жил, и затем прибавил:

— А пока подай мне мое завещание: я хочу кое-что прибавить к нему, дабы все друзья мои получили после моей смерти каждый свою долю в приобретенном мною состоянии.

— Дозволить этого я не могу, — заметил посланный от Нерона: — исполнение воли цезаря не допускает ни минуты промедления.

— Хорошо, — сказал Сенека; — воля цезаря будет исполнена в точности, — и затем, обращаясь к друзьям, которые при виде такого редкого благодушия, не могли удержаться от слез, не без неудовольствия заметил им: — к чему же слезы, друзья? Тому ли учил я вас? Где же ваша твердость? Куда девалась ваша философия? И кто же из вас не ждал изо дня в день, с часу на час этой минуты? Не врасплох же застигла она нас и чего же другого могли бы ожидать от Нерона? Став убийцею брата, родной матери, жены, он должен был неизбежно прийти и к тому, чтобы сделаться рано или поздно убийцею и своего руководителя, когда-то ближайшего советника и воспитателя.

После этого Сенека, переменив тот несколько суровый тон, каким говорил с друзьями, на более мягкий и нежный, начал уговаривать свою жену постараться умерить сколь возможно свою печаль и не предаваться чувству малодушного отчаяния, а скорее стараться найти себе утешение в воспоминаниях о том, кто всегда стремился служить ей верной опорой и никогда не позволил себе уклоняться от прямого пути добра и правды.

— Я решилась умереть вместе с тобой, — тихо проговорила сквозь слезы кроткая Паулина, — пусть и мне откроют жилы.

— Не стану отговаривать тебя от такого намерения, — отвечал ей Сенека; — и если таково твое желание, то умрем вместе.

И Сенеке одновременно с его женой были прорезаны жилы на руках. Но так как старческая кровь Сенеки текла очень медленно, то он попросил врача перерезать ему жилы и на ногах, после чего, чтобы не смутить жену своими страданиями и самому не смутиться видом ее предсмертных мук, он распорядился, чтобы ее перенесли в соседнюю комнату. Однако, заботы его о последних минутах жизни жены оказались напрасны: Нерон, узнав, что и Паулина приготовилась расстаться с жизнью, воспретил ей умирать; в виду такого запрета Паулине поспешили перевязать порезы на руках и, таким образом, против ее желания, сохранили ей жизнь. Сенека, между тем, продолжал лишь медленно изнемогать и гаснуть, так что утомленный долгой борьбой происходившей в нем между приступами смерти и последними вспышками жизни, он, наконец, попросил все время не отходившего от него врача дать ему прием цикуты. Яд однако ж не подействовал; тогда Сенека, в надежде ускорить излияние крови, сперва вошел в холодную ванну, а вслед за тем в горячую и, вступая в эту последнюю, нечаянно плеснул водой и брызнул ею в стоявших возле него рабов, причем проговорил: «Брызги эти — мое благодарственное возлияние в честь Юпитера-Освободителя». Слова эти были его последними.