Митихико Фукасэ с победоносным видом опустился на свое место. Слова попросил Наоси Омори. Но председатель отказал ему. Среди публики поднялось волнение. Тогда Тоёхико Савада предложил все-таки дать слово Наоси Омори, и публика утихомирилась. Я восхитился ловким маневром, с помощью которого Тоёхико Савада смазал весь эффект от выступления Митихико Фукасэ.

Наоси Омори, естественно, начал с того, что пощечиной вернул лживое добросердечие, оказанное ему Тоёхико Савада.

— Империалисты, как правило, опираются на доказательства, содержащиеся в признаниях одного человека, а всех остальных делают виновными. В данном случае нас судят, опираясь на показания одного человека. Но правда в его свидетельстве лишь та, что за двести тысяч иен он продал совесть и свое будущее! Нет никаких доказательств, что мы подвергли его пытке. Нам отвратительна его ложь. Мы осуждаем ее. Нам ненавистна его глупость. Юнец! Унизиться до того, что за какие-то двести тысяч служить консервативному политику! Кто выиграет от этого? Не ясно ли, что именно тот, кто вложил эти двести тысяч? Не является ли им один из членов парламентской Комиссии по вопросам образования, а именно Тоёхико Савада?

Члены комиссии от консервативной партии подняли крик. Но им не удалось найти эффективную тактику против высокомерия свидетеля.

— В связи с этим мы не признаем авторитета Комиссии по вопросам образования, не признаем правомерности подобных политических махинаций вообще. Почему я решил дать показания? Чтобы обличить ложь, обман, козни, к которым прибегает комиссия. А также для того, чтобы сказать этому молодому человеку, что, если он раскается и захочет снова вернуться к нам, мы примем его. Вы как живую приманку, как обагренную кровью приманку, посадившие юношу в ловушку политических интриг, или мы, протянувшие ему руку помощи, чтобы вызволить его из этой ловушки, — кто из нас гуманист? Молчите и слушайте. Кто из нас гуманист?

— Он оскорбляет Комиссию! Привлечь его к ответственности! — поднялись крики. Нестройные голоса постепенно слились в единый хор.

Другой хор возник среди публики. Хор слал пылкие, ободряющие крики Наоси Омори. Тогда Тоёхико Савада спокойно, без всякого выражения посмотрел на меня. Я надеялся увидеть в его мутных глазах проблеск неуверенности. Но он смотрел на меня глазами ребенка, в которых светилось лишь обыкновенное любопытство. Потом в глубине его глаз, точно легкий ветерок, пронеслась улыбка, предназначавшаяся только мне. В моей груди что-то дрогнуло. Мне показалось, что, улыбаясь, он шепчет: «Когда поднимают шум, становится скучно, будто это касается кого-то другого. Тоскливо становится, правда? В общем все это выглядит довольно комично». И я остро, даже с какой-то долей сентиментальности, почувствовал, что нахожусь с Тоёхико Савада в одной команде. В то же время я подумал с грустью, что если и дальше меня все глубже и глубже будет засасывать болото, то мне придется шагать в ногу с Тоёхико Савада по самому краю бездонной пропасти.

— Придется пригласить свидетеля, — сказал я поднявшись.

Все замерли в напряжении. Операторы нацелили на меня свои телевизионные камеры. А я оставался бесчувственным и скованным, как больная собака, и, глядя на свое отражение в объективах телекамер, думал, что похож еще на маленького оловянного солдатика.

— Я намеренно скрывал существование этого свидетеля. Мне было неприятно рассказывать о нем. Но теперь мне бы хотелось, чтобы пригласили этого человека в качестве свидетеля. Он не студент. Он бродяга. Его привели в общежитие, и он выполнил роль палача. Его привели именно те, кто только что произносил речи о гуманизме. Этот человек надругался надо мной. Я прошу пригласить этого человека в качестве свидетеля.

Зал пришел в движение. Я видел, как страх и растерянность снова охватили Митихико Фукасэ и Наоси Омори. Из потенциально раскаявшегося я опять превратился для них в противника, перешедшего вдруг в бешеное наступление. Тоёхико Савада моментально подхватил мое предложение. К нему снова вернулся боевой дух, он стал коварным и деятельным. Я вдруг подумал, не обманул ли меня Тоёхико Савада? Но отступать было поздно. Я сломя голову переступил черту, которую сам же установил для себя. Так что, скорее, я сам обманул себя. Я стану бесстыдным настолько, чтобы дать необходимые показания о том позоре, который случился со мной. И вот я делаю свое главное, бесстыдное заявление, уже не прибегая ни к каким недомолвкам…

Когда председатель Комиссии объявил заседание закрытым, нас с Тоёхико Савада плотным кольцом окружили журналисты. Мой позор выплыл наружу. И у меня больше не было причин отметать их любопытство. Я стоял, точно обнаженный, под горячим душем вопросов возбужденных журналистов и возбужденных политиков, до предела усталый, злой, испытывая в самой глубине своего тела тревогу, отчаянную тревогу, и отвечал на бесконечные вопросы. Так мне удалось укрыться за спину выпроваживающего их Тоёхико Савада и выскользнуть из помещения.

В старом зеркале, вделанном в дверь темной приемной, отразилось потное, с потеками грязи, точно я плакал, красное и перекошенное лицо. «Да, — подумал я, — требуется немалая смелость, чтобы признать это лицо своим».

— Ну что ж, надо найти его, этого бродягу! — беззаботно, громким голосом сказал политик, увидев, как я остановился, потрясенный, у зеркала. Потом он затрясся в беспричинном хохоте.

Я изъявил полную готовность немедленно приступить к поискам. Ведь я был именно тем, кто отражался в этом маленьком тусклом зеркале, и, следовательно, политик обращался ко мне.

— Да. Надо найти его и побыстрее! — поддержал я политика. Хохотать, как он, у меня не было желания.

Тоёхико Савада, нарушив твердое обещание, данное журналистам, потребовал вмешательства полиции, и вечером в пятницу мы допоздна совещались с полицейским чиновником. Мне было приятно сознание, что я частным образом прибегаю к помощи полиции. Кажется, ни Наоси Омори, ни Митихико Фукасэ не избежали неофициального допроса в полиции. Время от времени в комнате, где мы совещались, раздавался телефонный звонок, и каждый раз полицейский простодушно, как воробей, с потерянным видом докладывал политику:

— Господин Савада, эти парни из студенческой лиги все еще не открывают рта. Законы никуда не годятся. Они связывают полицейского по рукам и ногам. Полицейский оказывается связанным раньше преступника, и вот…

Поздно вечером Тоёхико Савада довез меня в своем роскошном «мерседесе» до Синдзюку. Это было самой большой любезностью, оказанной мне политиком с тех пор, как начала работу Комиссия по вопросам образования. Видимо, Тоёхико Савада понял, что я молчал о том бродяге не из-за простой забывчивости. В Синдзюку я разыскал корейский ресторан и съел там жареное мясо с овощами. Резкий запах черного перца, жгущая язык горечь размягчили меня. Все, что во мне было самого мягкого, самого податливого и чуткого, все эти нервы-ниточки, точно антенны, бессознательно обратились в сторону Кан Мён Чхи, и я подумал, что именно он заставил меня искать и найти этот корейский ресторан. Вокруг меня сидели крепкие ребята с острыми настороженными взглядами и мрачно поглощали свою национальную еду. Когда я наклонился над огромной глубокой миской, меня неожиданно спросили: «С Севера?» Я стал шарить в себе, пытаясь отыскать представление о родине. Но моя рука беспрепятственно скользнула в темную глубокую яму, так и не коснувшись Японии, и от этого чувства одиночество стало еще острее.

Выйдя из корейского ресторана, я потратил целых три часа, прежде чем добрался до своей комнаты на втором этаже гаража. Чтобы избавиться от чувства одиночества, глубоко засевшего во мне, точно тяжелая болезнь, я брел по ночным улицам, разыскивая прозрачные блестящие кристаллики, розовевшие от соприкосновения с воздухом. Это произошло со мной впервые после того, как Кан Мён Чхи выбросил тогда, в Кобе, из окна мой шприц.

В гараже стоял лишь «фольксваген», грязный и ободранный, похожий на мертвое животное. Когда я поднимался по лестнице, распахнулась дверь и меня ослепил поток света. Я даже застонал от резкой боли в глазах.