Недавно потребовалось заменить на самолете оба карбюратора. Кулаков, не смыкая глаз, при свете фонаря проработал в капонире целую ночь. К утру сложная работа была закончена.

С начала Отечественной войны Кулаков обеспечил более 500 самолето-вылетов.

Участник обороны Севастополя, старшина Кулаков не даром носит на груди знак гвардейца. Высокое звание он оправдывает самоотверженным трудом…»

Мы гордились нашими инженерами, техниками, мотористами. Знали: в каждой нашей победе — равная доля их мужества и героического труда.

Что бы мы делали без них, наших дорогих «авиадокторов»! Без инженера полка гвардии инженер-майора Макеева. Без техников, которыми руководил инженер-капитан Климов. Бывало, не раз, и ночами работала эта группа, чтобы ввести в строй самолеты, получившие повреждения в бою. За десять — пятнадцать часов они выполняли работу, обычно требующую не менее пятидесяти — шестидесяти часов.

А однажды наши техники вытащили подбитый самолет буквально из-под самого носа у фашистов. Техники Куприн и Федоров скрытно подобрались к «яку» всего в трехстах метрах от немецких окопов. Притаились в ложбине. Куприн выслал вперед Федорова:

— Ползи к самолету, закрепи трос — и назад. Перетащим сюда, в низину. Давай!..

Взрывы заглушают голос: серия мин легла между механиками и самолетом.

— Цел? — С тревогой спрашивает Куприн Федорова, который оказался по ту сторону разрывов.

— Не задело, вроде, — невозмутимо отзывается тот.

— Я не о тебе — сам вижу, что не задело!.. «Як» цел?

— А шут его знает, Вроде бы цел!..

— Вроде бы!.. Подожди, ползу к тебе.

Кажется, десять метров разделяют их. Один бросок — и они рядом.

Но снова разрывы не подпускают людей к машине. Видимо, у гитлеровцев пристрелен здесь каждый бугорок. Бьют не «наобум», не по площадям — прицельно.

Решили не дожидаться следующей серии — ужом, вжавшись в землю, ползут вперед. Федоров скатился в воронку у самого самолета. За ним — Куприн.

— Ну как?

— Посмотри сам. Как тут закрепишь?.. Головы не дают поднять, гады!..

— А ты, что же, рассчитывал тебя шнапсом они угощать будут! Давай конец…

— Не-ет… Тогда я сам…

— Давай, я говорю! Кто здесь старший.

— Да нет, сам.

Куприн уже злится.

— Я тебе сейчас ребра пересчитаю! Давай трос!..

Он схватил трос и исчез в дыму.

Казалось, растворился Куприн в смрадной мгле, окутавшей все вокруг самолета. И только по движению троса товарищ чувствует, что старшина медленно, но все же движется вперед.

Вот трос замирает.

«Неужели убили?..»

Лицо напарника бледнеет.

Проходит минута, вторая… И вот трос снова натягивается. Жив старшина!

Наконец, усталый, перемазанный в песке и глине, Куприн мешком переваливается через край воронки.

— Порядок! Можно сигналить… Только я, браток, не могу. Выдохся. Дай отдышаться. А ты сигналь. — Голос у Куприна надрывный, хриплый. — Сигналь. Неровен час, трос миной перебьют…

В воздухе повисают три красные ракеты.

И сразу с немецкой стороны — шквал огня. Даже артиллерия заговорила.

— Наверное, решили, что это — начало атаки, — деловито определил Федоров.

— Пускай постреляют: нервишки у ганса сдают.

Мимо них, вздрагивая на кочках, проползает «як»: невидимые отсюда тягачи выволакивают его с «ничейной» земли.

— Дотащат?

— Если прямого попадания не будет — дотащат.

— И я думаю, что дотащат.

Двое в воронке ведут разговор степенно. Словно ни визга осколков вокруг, ни грохота, ни едкого дыма взрывчатки.

— Вот покурим и поползем… К утру бы надо залатать. «Мой» небось сам не свой ходит. Шутка ли в такое горячее время без машины остаться!

— Опять спать ночь не будешь?

— Сыч ты, Володька. Что ты в психологии летчика понимаешь! Помочь человеку надо, посочувствовать.

— Вот ты и посочувствуй…

— Он на моем сочувствии в бой не полетит. Ему машина нужна.

— И я говорю, ночь спать не будешь.

— После войны отоспимся, Володька! Крепко отоспимся! Я, например, неделю вставать не буду…

— А я…

— Ладно, хватит лясы точить. Поползли помаленьку к своим. — И они, перевалив через край воронки, прижимаясь телом к земле, дружно заработали локтями и коленями.

— Ну и что вы мне притащили! Утильсырье! — техник самолета Матвеевич ходил вокруг своего детища и бурчал, обращаясь неведомо к кому. — Лично я с большим удовольствием соглашусь летать на метле…

Ворчит Матвеевич «для порядка» и «строгости». Мыто знаем, как он любит ребят, и, пожалуй, мало кто так мучительно переживает за тех, кто в бою.

Его первым увидишь на поле, когда истребители заруливают на посадку.

— Нет Гриба, — испуганно шепчет моторист, пересчитывая машины.

— Прилетит… Вот увидишь, прилетит! — Матвеевич утешает коллегу. — Не такой он человек, чтобы не прилететь. Живучий он и везучий. Не могут его сбить. Точно тебе говорю!

Техник вроде бы успокаивался, но сам Матвеевич через минуту начинал нервничать еще сильнее, чем его собрат.

Одной семьей мы жили: летчики, механики, инженеры, техники. И сейчас Матвеевич кружил около искалеченного в жестоком бою самолета совсем не для того, чтобы дать волю эмоции. Ворчать он ворчал, но в уме — это мы знали — уже прикидывал, примерял, записывал в блокнот. «Заменить патрубок. Залатать левое крыло. Проверить шасси…»

Понять Матвеевича трудно: один бог знает, как он возвратит к жизни израненную машину! А возвратить ее надо: на фронте каждый самолет на счету. Потери в боях болезненны: фашисты дерутся с отчаянием смертников, а пополнения парка «яков» в ближайшее время не предвидится.

На заводе — там бы легче. Там — и самые совершенные станки, и материалы, и запасные части — все под рукой. А здесь рядом с передовой — выкручивайся как знаешь.

И «техбоги» выкручивались.

Уму непостижимо — где и как добывали они все необходимое. «Разоружали» списанные самолеты, подгоняли детали на изношенных, дребезжащих и чудом работающих станках, подчас напоминающих допотопные сооружения. И машины снова поднимались в воздух, шли в бой и возвращались с победой.

Разными были эти люди: молчаливыми и весельчаками, добродушными и чуточку сварливыми. Но мы любили их всех. Любили настолько, что летчики писали о них бесхитростные стихи:

Это об Алексее Петровиче Шандуре, человеке прямо-таки болезненной скромности.

Среди летчиков ходили легенды о его биографии. Но толком никто ничего не знал. И вот командир эскадрильи, когда был в штабе, исподволь «произвел разведку», и, возвратившись на аэродром, с нарочито озабоченным видом спросил у техника:

— Что же ты молчал, Петрович? Нехорошо получается.

— О чем ты это?

— Как это о чем? Оказывается, ты на востоке воевал и молчишь… Еще в 1929 году.

— А ты откуда знаешь?

— Значит, знаю.

— Ну воевал!.. Вернее, на таких же ролях был — самолеты готовил.

— Конечно, скромность украшает человека! Но ты же был авиатехником прославленного девятнадцатого отдельного авиаотряда «Дальневосточный ультиматум»!

Шандура пожал плечами:

— Ну и что из этого?

— Молодым рассказать надо.

— Зачем?

— Воспитание на героике прошлого.

— Да какая у меня героика!..

— Вот что, Шандура, принимай мои слова как приказ. Чтобы завтра же провел беседу.

— Если приказ — проведу. Только о чем рассказывать-то?..

Какой мерой измерить их повседневные героические дела — мотористов, инженеров, техников полка! Боевые друзья, дорогие наши «технари». Это о них фронтовой поэт написал стихи. Они и сейчас звучат в наших сердцах.