– Что превалировало в ваших отношениях: отношения мужчины и женщины или отношения друзей?

– Наверное, я подходила ему как женщина, так я надеюсь. И в то же время была легкость общения друг с другом. Жизнь не была идиллической. Но мы одинаково смотрели на какие-то вещи. И отношение к жизни материальной у нас совпало. Денег у нас не было никогда, сама знаешь. Хотя я не скажу тебе, что было очень легко. Но когда у него появилась первая возможность что-то для меня сделать… Он вернулся из Франции, я вхожу в дом, и все взоры устремлены на меня. Я не поняла, а это они хотели видеть мою реакцию: он мне привез шубу!.. И в конце дал Наташе сто долларов и попросил купить мне колечко с изумрудом. Он уже не ходил… Он умер 12 июня 1995 года. На даче, совершенно неожиданно. Все эти мешки с блокнотами были перевезены туда, он сказал: ну вот, настало время их расшифровывать. Мы их называли «наша нобелевка». И там, на нашей обветшалой даче в Заречье, кое-как соорудили ему кабинет, все приготовили. Стояла жуткая жара, все изнемогали, и он чувствовал себя неважно. Но все равно это был период, когда он вдруг поправился. Отпустил бороду, был безумно красив. Мы радовались. Было воскресенье. Вечером дети упросили разрешить посмотреть детектив. Детектив кончился, я пошла умыться, захожу в спальню. Лампа под зеленым абажуром, «кремлевская», горит, он лежит и странно на меня смотрит. Я говорю: Господи, что ты на меня так смотришь? Подошла, рукой провела, и глаза у него закрылись. То есть это я их закрыла… Потом приехала «неотложка», велели вызвать милицию, может, мы сами его убили…

– Что в нем было особенного, Люся?

– Я тебе скажу. Ленчик был своего рода бомж. По жизни. И среди друзей. Не юродивый, но странный человек. Он был естественный, без комплексов и показухи. У него жизнь протекала так, как будто ему ничего не надо в этой жизни. Он ее не усложнял. Несмотря на то, что был все время не в порядке. Он всем нам открыл, что ценность жизни в чем-то другом. Доброты был необыкновенной, мог отдать все, что имел, без остатка. С ним было непросто. Нужно было закрывать глаза и спрашивать себя: ты хотела бы, чтоб этот замечательный человек остался с тобой рядом… да… тогда смирись и прими его таким, какой он есть…

– У него не осталось собраний сочинений, означает ли это, что он не состоялся?

– Он состоялся. Я думаю, все люди, знавшие его, должны были его запомнить. Стоило с ним элементарно поговорить – уже запомнишь. И полюбишь. Всякий, кто с ним общался, чувствовал свою важность и нужность в этом мире.

Когда Лен умер, Люся прочла фразу Джона Уиттьера, которую записала когда-то на разных клочках, а клочки рассовала по карманам и потом везде находила: «Сохраните только память о нас, и мы ничего не потеряем, уйдя из жизни».

Надпись на снимке, обнаруженная Люсей после смерти Лена:

«Дорогой, бесконечно обожаемой Люсеньке от ее верного, любящего мужа в знак вечной привязанности друг к другу и нерасторжимости божественных уз, которые провидчески связали нас с помощью всевеликого Бога. Л. К.».

СМЕРТЬ ДИРИЖЕРА

Нина Светланова

Великий маэстро пришел на съемку моей программы «Время „Ч“ в обычном затрапезном наряде: синей водолазке и синей безрукавке. У него было красное лицо и дрожали руки: он еще не оправился от затяжного гриппа, и было видно, что температурил. Я спросила, какая температура. Он ответил: „Я никогда не меряю, это оказывает на меня дополнительное тяжелое психологическое воздействие, а на носу 60-летие оркестра и Восьмая симфония Малера“. „Что же вы будете делать, отменять концерт?“ – воскликнула я. „Это невозможно, – отвечал Евгений Федорович, – придут слушатели, мы не можем обмануть их ожиданий. Заболеть может любой музыкант, кроме дирижера. Дирижер может только умереть“.

Спустя несколько лет были отменены его концерты в Лондоне.

Он не смог вылететь.

Причина – смерть.

…Опухоль на бедре почти не беспокоила: растет и растет, не болит же. Росла слишком заметно. Врачи настояли на операции. Он перенес их десять и был готов к одиннадцатой. До операции – двадцать пять сеансов облучения. Семь месяцев учился ходить на костылях. Жестокая депрессия. Он был подвержен депрессиям, ибо тратил себя на музыку без остатка. Выходил из депрессий с помощью той же музыки. Теперь оказался лишен ее: лишен Госоркестра, свыше сорока лет выступавшего перед публикой с прославленным брендом «под управлением Светланова».

Сложный процесс вхождения культуры в рынок обернулся жестоким конфликтом. Говорили, что с оркестром. На деле – с кучкой людей, науськанных новым директором. Конфликт затягивался, как петля. В дело вмешались высокие чиновники. Они умело обыграли знаменитого музыканта. Светланов получил уведомление об увольнении от министра культуры: «За грубое нарушение должностных обязанностей и трудовой дисциплины, выразившееся в самоустранении от руководства коллективом…». Словно речь шла о каком-нибудь руководителе фабрики.

Отныне он мог сколько угодно выступать с зарубежными оркестрами, но не со своим, – он, чьи свершения для русской музыки уникальны! Чиновники сделали его изгнанником. Ранимый художник не сумел перенести оскорбления. Медики считали душевное состояние Светланова спусковым крючком роковой болезни.

Он встанет за пульт, отыграв свои последние концерты в Голландии и в Петербурге. Он думал, что придется выйти с костылем или палкой, делая перерывы в исполнении. Он простоит оба отделения и уйдет на своих ногах под гром аплодисментов.

Через несколько месяцев, 3 мая 2002 года, его не станет.

Так завершится трагедия гениального дирижера.

Пройдет 40 дней, когда я приду в дом Светланова без Светланова.

Нина Александровна, его добрый гений, жена, посвятившая жизнь мужу, осталась одна.

Разговор, который случился естественно, сам собой, продолжался четыре часа. Кое-что я записала по памяти и потом попросила у Нины Александровны разрешения на публикацию.

– Садитесь, есть хотите?

– Спасибо, Нина, нет…

– Что-нибудь приготовлю, у нас такой дом русский, не покормив, никого не отпускаем.

– Как же вы с этими русскими привычками живете… жили на Западе?..

– А мы и не жили на Западе. Мы там работали. Это совсем другое. И сейчас мне не нужен никакой Париж. Я буду жить только здесь.

– Когда он умер, я думала одно: если б он слышал эти речи, которые говорились над его гробом! Он знал, что великий музыкант?

– Он знал. Но думал, что никто не знает. И, как ребенок, жаждал все новых признаний. А их не было, или они были скупы.

– Но как принимали его залы, здесь и там!..

– Это правда. Англичане, американцы, наши вставали в экстазе, и столько раз!.. Я-то думаю, он вовремя умер. Он трагически воспринимал жизнь. Происходящее было для него мучительно. Он знал расцвет советского искусства. Он знал, что такое были Художественный, Большой, Майя Плисецкая, Катя Максимова, Елена Образцова, и куда все это падало, было для него непереносимо. Он пришел в Большой мальчишкой, репетировал «Царскую невесту» с Шумской, действительно царицей. Рассказывал, как она писала в блокнотик все замечания. Замечания мальчишки! Это было уважение к другому человеку и уважение к профессии. А когда его – его! – выгнали из оркестра, который он создал… Он говорил, что головой все понимает, но сердцем никогда не простит.