— Как это «надо»?

— А потому что.

— Чего?!

Костя молчал.

Иван Артемьевич поелозил на своем сиденье, потом почему-то махнул рукой и тоже замолк на полсуток.

Когда вернулись в Купавину, сдали паровоз и шли домой, расставаясь, все-таки решил спросить Костю шутливо:

— Ты скажи мне, варнак, ты хоть раз Надьку-то поцеловал? А то получается, что я вовсе ничего и не заметил.

— Дядя Ваня, — потеплел Костя, — ты что, маленький? Почему это ты постановил, что все как есть замечаешь? Может, и проглядел разок.

— Ишо так со мной заговоришь, с паровоза спишу к… этой матери!

И повернул круто с Привокзальной улицы в свой проулок.

«Ну, и молодежь пошла!» — подумал в сердцах.

Дома бухнул «шарманкой» об пол, засопел с сапогами. Анна Матвеевна, немного помолчав, насмелилась:

— Отец, хотела с тобой посоветоваться.

— Чего?! — взглянул на нее Иван Артемьевич.

— Хотела… — сникла жена.

— Ну и хоти, — разрешил Иван Артемьевич и впервые при их жизни, не выслушав жену, шагнул не на кухню, а сразу в комнату.

Как всякая деревенская женщина, Анна Матвеевна была пуглива и в то же время деликатна. Если это объяснить по-другому, то можно сказать, что она могла испугаться при случае, но показать это — почти никогда.

Решившись посоветоваться с мужем, она никак не предполагала, что он так с маху отгородится от нее. Ведь новые Надюшкины заботы касались и его.

И разве она, Анна Матвеевна, виновата в том, что у нее душа изболелась? Ладно… Посватался Костя. Оказалось, сговорились еще до того, как он на курсы уехал. Надежда сама сказала об этом, когда уж все ясно стало.

Мать спросила:

— А почему я не знала?

Дочь ответила:

— Он ведь не с тобой договаривался.

Мать остановилась с допросом, чтобы уразуметь дочерин ответ.

— А я мать все же… — попробовала она восстановить свой авторитет. — Ты должна со мной советоваться.

— А я бы и посоветовалась, если бы в чем-то сомневалась.

— Как это так?

— Мама, ну чего ты от меня добиваешься? У нас с Костей все ясно. О чем же советоваться?

Очень обидно было Анне Матвеевне слышать такие слова. Она-то знала, кто такой Костя, и даже уважала его: разве человек без благодарности в душе может так относиться к своему покровителю, каким она числила для Кости Ивана Артемьевича? Только точила неловкая дума, почему это случился не другой жених? И родни никакой нет. Что, ослепли, что ли, все другие-то? Пусть не картинка Надежда, так ведь не избалована, работящая и скромная, а главное — и для начала хорошей жизни все есть: пусть-ка кто-нибудь хоть с каким запросом придерется к приданому Надежды, которое не только руками да бережливостью, а самой душой готовила Анна Матвеевна…

А берет все Костя.

Как будто не только в люди вывел его Иван, а еще и взял на иждивенье. Не все так поглядят, конечно, никто вслух ничего не скажет, а все-таки… Подумала сперва обидно: Костя тоже не красавец, которым бы похвастаться, да осеклась про себя, замолчала, вспомнив про дочь.

А Костя за неделю до свадьбы, приуроченной, по общему согласию, к старому Новому году, забежал к ним перед поездкой, почти столкнувшись на пороге с Иваном Артемьевичем, и протянул Анне Матвеевне руку через его плечо:

— Мамаша! — обратился второпях. — На-ка, возьми на расходы, а то мне некогда. — И уточнил: — Тут — тысяча.

И мужчины хлопнули дверью.

Свадьба была лихой: гуляла ТЯГА!

Веселились по-купавински: щедро, широко и с уважением к себе.

За столом царствовал Иван Артемьевич в дорогом ненадеванном фабричном костюме, крахмальной лощено-белой сорочке с пристяжным воротничком и при вишневом в искру галстуке. То ли из-за тугого воротничка, то ли от выпитого, а может, из-за парной в бане, где тесть с зятем сражались днем на вениках с открытия до обеда, прокаленная, копченая и обветренная кожа на лице Ивана Артемьевича будто маленько потончала и облагородилась помолодевшим румянцем. Сидел он вольно, не суетился, хотя и держал под постоянным прицелом стол, заботясь, чтобы гости не оказались в простое. Оттого-то стул по левую руку от него почти все время пустовал, так как Анна Матвеевна хлопотала и только изредка, да и то на минутку, притормаживала возле него. Иван Артемьевич поддерживал каждую здравицу, при этом сам не пил, а только пригублял рюмку. И все его существо выражало больше не праздничную веселость, а только удовлетворение. Но частые глотки-наперстки оказывали свое действие, что не удержало Анну Матвеевну раз-другой незаметно подтолкнуть мужа под локоть. Тогда Иван Артемьевич благодушно улыбался ей:

— Чего ты, мать, экономишь меня, как будто у нас впереди свадеб без счета? Вот она — единственная! Глони-ка лучше сама. А то я вижу, что сухое дерево и впрямь скрипит… — И опять к гостям: — Держи, ребята!

И если бы не положенный свадебный ранжир жениха и невесты, сидевших по правую руку хозяина дома, по которому их мог угадать и чужой человек, то Ивана Артемьевича самого можно было бы принять за жениха.

Но так казалось только со стороны. Иван Артемьевич вовсе не хотел заслонять молодых. Собственная же его радость до того переполняла его, что он впервые не мог обуздать себя, ему хотелось что-то делать, а что — он толком не знал. Не ради него шел праздник, а вопреки его воле получалось так, что властвовал на нем он.

Понятно, что на свадьбе числом верх брала паровозная братия, большей частью молодая, да к тому же во множестве холостая. После первых положенных рюмок невестиных подружек пустили в плясовой расход, и Надеждино крыло за столом заметно опустело. Зато напротив, переезжая со стула на стул поближе к хозяину, заметно уплотнился кряжистый фронт Ивана Артемьевича, перед которым он, не торопя слова, излагал свою программу впрок. Бригадные отцы прислушивались к наставнику не зря: у многих из них потомство тоже поднималось к зрелой поре, и некоторые из них уже в скором времени видели себя на его месте. А жить врасплох никто из них не любил.

Вдруг Иван Артемьевич свернул на давнее:

— Я вот сегодня, мужики, как-то несерьезно весь день живу… — Иван Артемьевич умел говорить с той сердечностью, которая роднит людей сразу. — Почему, спросите? Я вот и хочу попытаться ответить… В жизни мне почти все видеть довелось. Хотя смолоду, можно сказать, только и ползал по разным дорогам с бронепоездом. Так получилось, что и винтовку-то в руки брал всего несколько раз, ни в кого в упор не выстрелил. Все за реверсом: туда да сюда, сбоку броня, сверху закрыто, почти что в безопасности… Сначала за Петроград стали, с Деникиным немного встречались, потом двинули на Колчака. Все одно — война. К Омску рвались, помню, когда под Ялуторовском на ихнюю артиллерию напоролись. Тряхнуло нас здорово, но почуял, что с рельсов не сшибли. Я за реверс, попятился сам раньше приказа. Глянул на манометр, глаза чадом ест, а все-таки вижу: стрелка за отметкой, поглядел на водомер — риска на сухом месте… Схватился за инжектор, он хрюкнул, а не закачивает. В чем, думаю, дело? Гадать некогда, кричу помощнику, а тот сполз с сиденья, лег поперек будки, не шевелится.

— Кровь!.. — кричит кочегар.

Стоит перед помощником на коленях, голову поднял, а у того кровь изо рта струйкой… Я инжектор рву вверх-вниз, пусто. Левая сторона парит, ничего понять не могу. Соскочил со своего места, бросился туда, а там все измято. А в мозгу — манометр, водомер, инжектор…

— Топку держи! — кричу кочегару, а сам с ключом к инжектору. Снял головку, сквозь рукавицы жжет, но все же раздернул. Но неисправности не найду. Вижу главное — клапан в порядке. А грязи полно, забито, как ватой. Давай скрести, чистить… Слышу опять кочегара:

— Кровь у Васьки, что делать?!

— Глянь в топку! — приказываю.

А в топке все горбом. Я Ваську в сторону, ватник ему под голову. Кочегару кочергу-скребок в руки, а сам опять за инжектор. А кочегар снова орет:

— Иван! Воды совсем нет!

— Вижу, — говорю, а сам на приборы нарочно не гляжу.