…Лошади, они, конечно, понятливей баб. У них линия ясная — производственная. Поэтому и руководить ими куда сподручней. А баба, она что?.. Свиристелка: трещит целый день, топчется на середе, как недоуздок, а толку — хны!.. Шесток всю жизнь в горшках, ребятишки — в соплях, и у самой брюхо вечно блестит. Тьфу!»

Поставив Серка на место, Степан прошел в дальний угол конюшни к пустым стойлам: лошади из них еще месяц назад были мобилизованы в армию. В одной из кормушек из-под толстого слоя старой трухи вытащил поллитровку и направился к верстаку, на котором чинил сбрую. Из ящика, прибитого к стене, достал жестяную кружку. Пошарив еще, нашел луковку. Выпил.

Из крайнего стойла через загородку на него молча смотрела кобыла Челка.

— Чего глядишь? — спросил ее Степан. — Думаешь, не накормлю? — И, выпив еще, успокоил: — Накормлю.

Подкладывая сено в кормушку, он спрашивал Челку:

— А если баба дура, это как понимать прикажешь? А? Молчишь? Молчи. Сами разберемся.

После Челки побыл недолго у верстака и зашел в стойло к Воронку.

— А что такое душевный разговор, знаешь? — рассуждал, отодвигая плечом морду Воронка от кормушки. — Это, брат, такое разъяснение особое, чтобы на всю жизнь в нутро запало. Во! Только подход нужен особый… Но я найду, не сомлевайся… и великатно будет, и все прочее, что полагается…

К Серку Степан явился уже с бутылкой.

— Так вот, Серко… Испортила мне баба личное дело. А отчего?.. Оттого, что не понимает текущий момент. Со мной посоветоваться, спросить — догаду нет, а своего ума сроду не было. Вот и получился факт, как на плакате возле милиции: «Болтун — находка для врага…» У Александра Палыча голова, знаешь, как у наркома. Думаешь, куда он клонил при беседе со мной? Я все, все понял: моя Анисья — язвить ее в душу! — позорит политический авторитет товарища бригадира пути и члена парткома Макара Заярова. Понял?.. За такие штучки по законам военного времени знаешь что полагается?..

Домой Степан пришел затемно. Долго возился у порога. Только потом тяжело проковылял к столу. Сел сбоку. Анисья тотчас же поставила перед ним чугунок горячей картошки.

— Где это ты оскоромиться успел? — поинтересовалась вкрадчиво, почуяв запах спиртного.

— Успел, — сухо ответил Степан.

— Веселому надо быть, значит, а ты чернее тучи, — уколола с улыбочкой.

— Не с чего веселиться. Жизнь такая.

— У всех одинаковая.

— Нет, не у всех!

— А ты чего это орешь? — Анисья приготовилась к ругани. — Налил глаза, так молчи…

— Это как это так «молчи»?!

Степан побагровел. Положил на стол недочищенную картошку. Чтобы не заорать, начал говорить медленно:

— Ты вот что, послушай-ка меня, Анисья Калистратовна. Сегодня я тебе советы давать зачну…

— Ну, давай, давай…

— Скажи-ка мне, голубка, что это ты про Ленку Заярову на станции народу объясняешь? За что агитируешь?

— Тебя откуда сбросило? — враз потеряла терпение Анисья. — С чего ты в бабьи разговоры полез?

— Ты, Анисья Калистратовна, не вертись!

— Так и есть: ошалел.

Она отвернулась, и тотчас же Степанов костыль со всего маху прилип к ее заду. Присев с коротким воем, Анисья обернулась к мужу и медленно повалилась на колени.

— Кого спрашиваю?! — загремел Степан.

— Из-за потаскухи!.. — жалобно запричитала Анисья. — Меня, родную жену!..

— Все понятно, — с жестким спокойствием заключил Степан и вытянул жену вдоль спины раз, другой… Анисья пятилась на коленках, а он подскакивал к ней и снова доставал ее своим костылем.

— Давай, давай… рассказывай все, что знаешь. Я тебе за все отметки поставлю, — приговаривал он. И вдруг гаркнул: — Молчать!..

Заметно ослабевший, тяжело опустился на скамейку. Отдышался.

Анисья шумно давилась слезами посреди комнаты.

— Ты все это вот как понимай, — начал он тихо. — Сегодня я, можно сказать, с тобой душевно говорю. Ясно? Язык твой поганый я давно знаю, характер твой собачий тоже уж сколько годов терплю. Кабы не ребятишки, давно тебя обратно доставил бы на тот разнесчастный мой покос. Начальство меня уважает — мне бы тройку выделили запрягчи для такого дела. Но это все кутерьма домашняя… А что касается людей, ты их не шевели. Война идет. Она еще горя навалит немало. И ты, поскольку у тебя скворечница под волосами пустая, а язык — ботало, в ихние дела не лезь. Потому что людей судить может только такой человек, у которого совесть настоящая имеется. Как, например, Александр Палыч Завьялов…

Анисья, закусив платок, все еще стояла на коленях, но Степан, распаляясь, не обращал на это внимания.

— Кто пять годов назад дал нам квартиру, когда мы женились? Макар Заяров. Кто добился третьего лета бумаги в свердловскую больницу, когда у Маньки сыпь выступила? Кто ребенка спас от смерти? Макар Заяров. А кто мне премии выписывал, пока я на главный конный двор не перешел? Все он же: Макар Заяров. У него и душа — золото, и голова как у наркома: в партком выбрали. А ты мараешь всю его семью. Агитацию против партийного большевика ведешь. Бараньи твои глаза!.. Как я с ним теперь здороваться должен, скажи? Как людям в глаза глядеть?!

Степан снова вскочил, но Анисья, прижавшись к полу, так громко и жалобно взвыла, что он опустился на место.

— Ладно… Но попомни, Анисья, мой наказ: не мешай жить дельным людям. Лучше добра у них наберись… А характер мой ты знаешь: услышу еще про твои сплетни — душевного разговора больше не жди. Зашибу наодноразки по закону военного времени!.. Вот и все мое постановление.

10

Сплетня подла, а всякая подлость труслива. Ее не пугает равнодушное отношение к ней. Оно, далекое от всяких осуждений, не опасно для нее. Едва заметив хотя бы молчаливое сочувствие, подлость вмиг наглеет. Она бесчестна, поэтому не знает ни самолюбия, ни стыда. Она никогда не рассчитывает на людское одобрение, потому что всегда умышленна в своем зле. Оттого-то и таится она всю жизнь, норовит остаться неузнанной.

И, только столкнувшись с презрением, подлость робеет, получив пощечину, поспешно уползает с глаз.

Присмирели Бояркины.

Отпала охота трепать языком и у других.

Навел порядок Завьялов.

Правда, нет-нет да и вылезал где-нибудь поганый слушок. Но скажут — и осекутся.

А скоро Купавину оглушило такое, что не только соседские, но и свои дела у людей из головы выпали.

На выходе со станции сошел с рельсов тяжелый воинский эшелон. Скорость машинист еще не набрал, но все равно задние вагоны, как пьяные быки, наперли на передние, выдавили из состава и поставили поперек пути несколько платформ с пушками, искорежив и рельсы, и шпалы, и стрелочные переводы, закупорив на станции другие поезда.

Движение остановилось.

Все станционное начальство собралось на месте аварии. Сразу приехали чекисты из линейного отдела, ревизоры из управления дороги и даже кто-то из наркомата.

Стали обследовать.

Скаты у вагонов проверили, все кругом рулетками вымеряли, рельсы не только общупали, а в увеличительные стекла обсмотрели: причину искали.

А купавинцы уж все знали наперед.

При крушениях путь всегда разворачивало во все стороны, шпалы ломало, как спички, рельсы в узлы вязало, а на стыках и накладки рвало. А скаты у вагонов аж на сторону выскакивали.

Кто тут может установить причину? Никто. А виноватого найти полагалось обязательно. И тогда говорили: виноваты путейцы. Вроде бы паровозу неотчего больше с рельсов сойти, как только из-за уширения или сужения пути. Стрелка-то поставлена правильно!..

Так и на этот раз постановили.

А к вечеру арестовали Макара Заярова — путейского бригадира — и дорожного мастера Корнея Платоновича Полозова — мужа Варвары Ивановны. Даже домой сходить поужинать не дали. Обвинили во вредительстве.

Тому, что Макар Заяров и Корней Платонович вредители, конечно, никто не верил.

Только ахнули.

И замолчали. Потому что и раньше за крушение людей садили, и раньше купавинцы не считали их вредителями, а все равно обратно редко кого выпускали.