Когда Громыко стал возражать, Бар заявил: если советскую сторону не удовлетворяет новая «восточная политика» социал-либералов, она может «поискать других партнеров среди более сговорчивых немцев». И даже повторил прием Аденауэра, заказав самолет для возвращения домой.
Заведующий 3-м Европейским отделом МИД В. Фалин, лично проводивший переговоры с Баром и получивший выход на генерального секретаря, обратился за поддержкой к помощникам Брежнева Александрову-Агентову и А.М. Блатову
«Они в свою очередь перепроверяют обоснованность моих суждений, общаясь с Ю.В. Андроповым. Вывод однозначен: налицо опасность неверного истолкования процессов в восточной политике ФРГ, непонимание пределов, которые ставит социал-либеральной коалиции внутренний западногерманский расклад сил. Целесообразно создать механизм подстраховки, причем неоспоримого для Громыко свойства, чтобы попытка конструктивного поворота в отношениях между СССР и ФРГ не расстроилась… Во избежание тенденциозности освещения происходившего договорились наряду с мобилизацией информационных потенциалов КГБ и Министерства обороны создать постоянный рабочий канал связи… по которому к Брежневу поступали бы сведения, почерпнутые из личных контактов с западногерманскими представителями, и соображения по ходу обмена мнениями с западными немцами с опережением на один-два темпа моих докладов министру.
Генеральный секретарь примкнул к нашему “заговору”.
Отдавал ли Громыко отчет в том, что бескомпромиссные требования нереалистичны? Судя по всему, полностью от тверди земной он не отрывался и порой напускал на себя суровость больше для протокола. Может быть, для оправдания перед потомками»{277}.
В итоге спор о терминах закончился тем, что с согласия Бара в русском тексте договора появилось определение «нерушимость границ». В немецком осталось — «ненарушимость». Брежнев все равно был доволен и даже сказал: «Это мне и нужно было»{278}.
Особенно яростно Громыко сопротивлялся попытке Бара вставить в текст договора положение, что договор не является мирным договором и не закрывает путь к воссоединению Германии. (Появись такой тезис, он означал бы согласие Москвы на поглощение ГДР.)
Посол Фалин склонялся к тому, что ради обеспечения ратификации договора в бундестаге на такую оговорку можно пойти, но Громыко стоял как скала. Брежнев через Фалина передал, чтобы Андрей Андреевич «подумал». Услышав рекомендацию, министр ответил: «Думать никогда не возбраняется. Даже рекомендуется. Но если меня спросят, я выскажусь категорически против».
Свою позицию Андрей Андреевич отстоял, хотя шел на серьезный риск: в случае провала ратификации и последующей отставки Брандта ответственность за это легла бы на него.
Вот как он вспоминал об этом.
«Трудностей по согласованию каждой статьи договора пришлось преодолеть затем все же немало. Требовалось добиться согласия западногерманских представителей на такие формулировки, которые содержали бы четкие обязательства сторон.
Особо следует выделить трудности, возникшие при разработке статьи о нерушимости европейских границ, и значение этой статьи. Отнюдь не простым представлялся вопрос о том, что она должна означать и политически, и юридически.
Наши партнеры по переговорам всячески уходили от того, чтобы в этот вопрос вносилась полная ясность, пытались вести дело так, будто окончательное определение границ — дело будущего. Это, конечно, было решительно отклонено советской стороной. В результате они не смогли устоять перед логикой исторической справедливости, и формулировку мы согласовали.
В итоге Московский договор в указанном кардинальном вопросе предельно четок. В его статье 3 говорится: “…Союз Советских Социалистических Республик и Федеративная Республика Германия едины в признании ими того, что мир в Европе может быть сохранен только в том случае, если никто не будет посягать на современные границы.
Они берут на себя обязательство неукоснительно соблюдать территориальную целостность всех государств в Европе в их нынешних границах;
они заявляют, что не имеют каких-либо территориальных претензий к кому бы то ни было и не будут выдвигать такие претензии в будущем;
они рассматривают как нерушимые сейчас и в будущем границы всех государств в Европе, как они проходят на день подписания настоящего договора, в том числе линию Одер — Нейсе, которая является западной границей Польской Народной Республики, и границу между Федеративной Республикой Германией и Германской Демократической Республикой”.
Каждое из приведенных положений сформулировано ясно, весомо.
Возвращаясь сегодня к тем дням, ставшим уже историей, могу сказать, что основная работа по подготовке положений договора практически протекала во время наших бесед с Баром. Именно в ходе этих бесед родилась вначале “Договоренность о намерениях”, которая определила содержание шагов по закреплению территориально-политических реальностей и оздоровлению обстановки в Европе.
Итак, оставалось только все это облечь в надлежащую договорную форму. Наступила, как уже упомянуто выше, вторая стадия переговоров, уже с министром Шеелем.
Оглядываясь назад, должен сказать, что только решимость обеих сторон довести дело до успешного конца и понимание сторонами ответственности обеспечило успешное завершение работы над договором. Не будь решимости и понимания ответственности, мы бы не завершили дело, а перспектива осталась бы туманной…
В целом Московский договор составляет важнейшее звено в системе мирных отношений между европейскими странами. Он послужил энергичным стимулом для продвижения вперед дела безопасности и сотрудничества в Европе, оздоровления политического климата в мире. Душой договора является принцип нерушимости европейских границ, сложившихся в итоге Второй мировой войны…
Через короткое время после подписания Московского договора состоялась очередная встреча с министром иностранных дел ФРГ; в нее закрался и веселый момент. Вальтер Шеель, улучив свободную минутку, сказал мне:
— А знаете, господин Громыко, у меня в семье прибавление. Родилась дочь. И я назвал ее Андреа. Есть такое немецкое имя. Но в данном случае это сделано в вашу честь. Мы сговорились об этом с женой.
Признаюсь, я несколько смутился. Но тут же решил отделаться шуткой:
— Такое решение, конечно, лежит целиком и полностью на вашей с женой ответственности. Тут стопроцентный ваш суверенитет. А в общем мне приятно было об этом услышать»{279}.
Вообще его манера вести переговоры была своеобразной. Вот как описывал это его переводчик Виктор Суходрев: «Громыко обычно держался за первоначальную позицию мертвой хваткой, как бульдог, даже тогда, когда ситуация позволяла ввести в игру запасной вариант. Он, как никто другой, был упорен и даже упрям на переговорах и не шел на уступки. “Ни шагу назад” — эти слова можно, пожалуй, назвать его девизом. Андрей Андреевич предпочитал оставлять наш запасной вариант для следующего раунда переговоров, надеясь, что перед твердой и непреклонной позицией советской дипломатии противоположная сторона дрогнет и пойдет на уступки. И только когда убеждался в полной бесперспективности таких надежд, пускал в ход запасной вариант, считая необходимым, однако, еще раз согласовать его с начальством, то есть с самим генсеком»{280}.
Неудивительно, что Громыко побаивались все переговорщики, причем, как отмечает Суходрев, «самого высокого уровня». Порой Андропову приходилось подключать Брежнева, чтобы смягчить жесткость Громыко. Наш герой был подобен скале.
Но вот что любопытно. По словам его сына, Андрей Андреевич расценивал свое «Нет» как призыв к приемлемому компромиссу! Мол, договаривайтесь с нами, господа оппоненты, ищите аргументы. Он же мог повторить слова Черчилля: я не лев, но мне приходилось рычать по-львиному Это отмечал и Киссинджер, сказав, что «было самоубийственно вести с ним переговоры, не освоив истории проблемы и сути вопросов».