— Вот то-то что девушка, — возражала Даша. — Влюблюсь, выйду замуж, и вся моя работа насмарку.

— Почему насмарку? Не за старика же пойдешь! Как работала, так и будешь работать, все тебя поддержат…

— Баба не девка, — рассуждала Даша. — Девка кричит — ветер свистит, а бабу должны по всем статьям уважать.

— А тебя и будут уважать, — уверял Слава. — Да что там, мы тебя всем укомолом замуж выдавать будем, я первый приеду к тебе на свадьбу, без меня и не думай выходить…

Даша засмеялась:

— Обещаете?

— Обещаю…

Разговор шел как бы в шутку, а теперь вот напоминают и даже лошадей прислали.

— Серьезно, Чевырева замуж?

— Чего уж серьезнее… — Кузьмин обиделся. — За зря лошадей не пошлют.

— А за кого ж она?

— Да там у нас за одного, — безразлично сказал Кузьмин. — За Степку за Моторина. Парень ничего…

Ушаков и Железнов поняли, что Даша Чевырева идет замуж, но почему она прислала лошадей за Ознобишиным — им невдомек.

— Понимаете, ребята, обещал я, когда уговаривал ее идти на комсомольскую работу, — ответил Слава на взгляд товарищей, — что приеду к ней на свадьбу, ежели она вздумает…

— А свадьба-то когда? — спросил Ушаков.

— Завтра.

— По-моему, ехать необязательно, — сказал Железнов. — Секретарь укомола по свадьбам ездит… Делать тебе нечего!

— Да я и сам думаю, что необязательно, — согласился Слава. — Да и в качестве кого я там буду?

— Дружкой будете, — засмеялся Кузьмин. — Венец над невестой держать.

Ушаков не понял:

— Какой венец?

— Как какой? Поведут молодых вокруг аналоя…

— Какого аналоя? — чуть ли не в три голоса вскричал президиум укомола, а Железнов еще добавил: — Это еще что за чертовщина?

Кузьмин не понимал своих собеседников, а те не понимали его.

Наконец слово за слово разобрались: Даша Чевырева собирается венчаться в церкви.

Одна из лучших комсомолок вступает в церковный брак, рубит под корень авторитет всей организации!

Тут уж Железнов и Ушаков сами потребовали, чтобы Ознобишин ехал в Дросково — призвать Чевыреву к порядку, объяснить ей все последствия…

Теперь поездка на свадьбу уже не развлечение, а необходимость!

Все трое взволнованы, церковь собирается нанести жестокий удар комсомолу.

— Значит, ребята, я поехал, — говорит Слава. — Тут уж…

— Пусти в ход всю силу своего убеждения, — напутствует Железнов. — Что-нибудь да значит комсомольская дисциплина, черт возьми!

— Сорви это мероприятие, — добавляет Ушаков. — Это же пережиток — праздновать свадьбы…

— Давно бы так, — соглашается Кузьмин, довольный тем, что Ознобишин все-таки едет. — Пережиток не убыток, погуляем, напляшемся…

Все, что говорилось тремя политическими деятелями, прошло как будто мимо него.

— Оденься потеплее, — советует Железнов. — Морозец еще играет.

— У меня с собой тулуп, — успокаивает Кузьмин. — Закутаем вашего начальника, никакой мороз не доберется.

Слава натягивает на себя все свои одежки, он уже испытан поездками по уезду, садишься в сани — погодка как будто мягкая, а потом так продерет…

— Эмма Артуровна, я уезжаю! — Слава стучит к ней в дверь. — Если кто приедет из уезда, пускай у меня ночуют, не гоните ребят.

Эмма Артуровна приоткрывает дверь.

— А вы можете за них поручиться?

— Могу.

— А сами далеко?

— В Дросково.

— Постарайтесь достать меда, — уныло просит она. — Надоел чай без сахара…

Она знает: просьба пустая, но повторяет ее на всякий случай.

Слава и Кузьмин садятся в санки…

Кузьмин осторожно выезжает за околицу.

И нет Малоархангельска, последние домишки нырнули в сугроб, одно снежное поле вокруг, без конца, без края, без единой впереди вешки.

Кузьмин привстает, натягивает вожжи и по-ямщицки кричит:

— Э-эх, залетные!…

Дорога сплошь занесена снегом, сугробы справа, сугробы слева, не дорога, а тропка.

А лошадки, ко всему привычные, деревенские, знай себе чешут и чешут.

— Э-эх, залетные!…

Полуденное солнце искрится в белесом голубоватом небе, сверкает снег, кругом зима — чистая, искристая, безбрежная…

До чего ж хорошо зимой в поле!

Едешь и сам не знаешь куда. Только бы ехать и ехать, мчаться без конца и края, покуда еще тепло в душе, покуда еще не замерзло сердце, покуда еще не захотелось к огоньку, в дом, к вареву.

— Парень-то хороший? — спрашивает Слава.

— Ничего, — повторяет Кузьмин. — Тихий только. А работать будет, у таких хлеб растет.

Когда же это Даша успела с ним сладиться? Приезжала, шутила, советовалась и об общественных делах, и о личных, но никогда ни намеком…

Что ее погнало замуж?

Белобрысая такая девчонка, настойчивая, упрямая, даже злая. Злая ко всем, кто мешает работать, кто зря небо коптит…

Влюбилась? Но почему в церковь? Не может быть, чтоб верила в бога. Да не верит она ни в какого бога! А почему тогда? Парень верит?

Узкое личико, русая коса, аккуратненький носик, желтенькие бровки, голубые глазки…

Подводишь ты нас, Даша, Дара, Дарочка… Черти бы тебя забрали, Чевырева!

"Пойду прямо к попу, — думает Слава, — и запрещу. Не осмелится же поп мне перечить! Попы теперь хвост поджали. А вдруг поп не послушается? То есть как это не послушается? Мы комсомольцам запрещаем венчаться в церкви! Дашу надо сохранить во что бы то ни стало. Придется Даше объявить выговор… Клуб-то у них есть? Ну, конечно, есть. Соберем молодежь, и взрослые тоже, пожалуйста. Секретарь укомола Ознобишин прочтет лекцию. «Религия — опиум народа» или что-нибудь в этом роде. «Почему патриарх Тихон ненавидит Советскую власть? А Советская власть ненавидит Тихона?»

Солнце превратилось в оранжевый шар. Сперва в оранжевый, а потом в багровый. А лошади несут, несут, разбрызгивают из-под копыт снег… Хорошо!

— Дай-ка мне, — просит Слава.

Встает в санях и кричит:

— Э-эх, залетные!

Снега стали голубыми. Серо-голубыми. Серыми. Ветерок раздул тулуп. Серая тень накрыла поле. Кони шарахнулись…

— Дай-ка…

Кузьмин отобрал у Славы вожжи.

— С такой упряжкой вам не управиться.

Слава ушел с головой в тулуп.

— Напрасное вы затеяли дело, — вдруг сказал Кузьмин. — С нашей Дарьей Ивановной вам не совладать, она что решит, так то и будет.

— Ну это мы еще посмотрим, — ответил Слава. — Не мы подчиняемся обстоятельствам, а обстоятельства нам.

— Я вам лучше другое предложу…

Кузьмин чуть отпустил вожжи, запустил руку в сено, свалявшееся под седоками, вытащил холщовую торбу, вывалил меж Славой и собой бутылку, стакан, ломоть хлеба и кусок вареного мяса.

— Захватил перекусить…

Вытащил зубами из горлышка тугую бумажную затычку, налил стакан.

— Начнем, что ли? Гулять так гулять, выпьем за нашу Дашу, завтра за столом, а сегодня по морозцу в санях…

Слава принял стакан.

— Что это?

— Первач. Самый что ни на есть…

Слава сам не знал, как это у него получилось, рывком выплеснул самогон на снег и отдал стакан своему спутнику.

— Шутки шутишь? Возьми! Не для того еду я в Дросково.

— Чего ж добро выплескивать?

Кузьмин обиделся и сам пить не стал, заткнул бутылку, сунул под сиденье, сердито погнал лошадей.

Въехали в Дросково затемно.

— Куда? — отчужденно осведомился Кузьмин.

— В исполком.

— Даша наказывала к ней везти…

— В исполком, — упрямо повторил Слава.

Он сердился на Кузьмина за то, что тот предсказывал, будто ничего с Дашей Чевыревой не получится, не рассерди его Кузьмин, он, может быть, и выпил бы с ним первача.

— Спасибо, — поблагодарил он, вылезая из саней. — Будь здоров.

В исполкоме никого уже не было, только в канцелярии двое корпели над какими-то списками.

— Вам чего? — спросил один из них у вошедшего.

— Я из Малоархангельска, из укомола. Мне бы Чевыреву. Нельзя ли кого послать?

— А вы, случаем, не на свадьбу? Так вы бы к ней домой.

— Нет, мне она нужна здесь, — упрямо сказал Слава. — Я по делу.