18

Покуда Ознобишин поднимался, Быстров стремительно катился под гору.

Только Славе некогда было оглядываться, наскоро сдав дела и толком не попрощавшись с матерью, он с немудреным своим скарбом и с отцовским портфелем в руках мчался в Малоархангельск.

А Шабунин тем временем торопился в Успенское. Они со Славой разминулись в пути, и Афанасий Петрович был доволен, что разминулись, ехал он в Успенское по неприятному делу — снимать с работы Быстрова.

Быстров еще воображал себя громовержцем, а мужики перестали бояться Быстрова. Хоть и божья гроза, да появился громоотвод. Степан Кузьмич с понятыми появлялся во дворе у какого-нибудь богатея, объявлял, что пришел с обыском, ан не тут-то было, хозяин не спешил отомкнуть замок на амбаре и ворота в хлев припирал колом, требовал присутствия милиции, требовал ордера на обыск, требовал составить протокол на предмет взлома и слома…

А Жильцов Василий Созонтыч, кулак из кулаков, когда к нему пришли, тот и вовсе припер изнутри ворота: не пущу, говорит, стреляйте, а не пущу, а ворвется кто — так прямо на вилы!

Пришлось отступить, и пока Быстров обсуждал в сельсовете, как справиться с Жильцовым, тот верхом на лошади слетал на станцию в Залегощь и отбил телеграмму в Москву, да не куда-нибудь там в Наркомпрод или Наркомзем, а самому Ленину: «Грабят!»

И что ж, двух суток не прошло, как в Успенское прикатил Шабунин.

Собрал коммунистов, всю волостную ячейку, и коротко и ясно:

— Уездный комитет партии отстраняет товарища Быстрова от обязанностей предволисполкома.

Вот и все, товарищ Быстров, не годитесь вы на сегодняшний момент бороться за интересы пролетарской революции!

— Прошу вас, товарищи, подумать, кого бы вы предложили на его место…

Коммунисты избрали Данилочкина. Он спокойно согласился стать председателем волисполкома.

— А вы, товарищ Быстров, приедете в субботу на заседание укомпарта, — сказал в заключение Шабунин. — Всем остальным товарищам передаю это как директиву уездного комитета партии, предлагаю еще и еще раз прочесть брошюру товарища Ленина о продналоге.

Вот он и вернулся на круги своя… Грустно на душе у Быстрова, но нет в этой грусти ни безнадежности, ни отчаяния. Он чувствует себя как подбитый орел. В Рагозине над ним, он замечал, потешаются, но не в открытую, исподтишка, и подбитый орел опасен, клюнет и выдерет клок мяса, лучше не дразнить, не связываться, но сам Быстров понимал, что он подбитая птица.

Где-то в душе еще теплилась надежда, что вернется, вернется обратно то великолепное время, когда не существовало никакой середины — красное или белое, красное или черное, — пролетарий, на коня! — и руби, коли, только не давай врагу никакой пощады!

А теперь не поймешь, кто друг и кто враг. Шабунин был верным другом, а вот поди ж ты, не кто другой, а Шабунин угрожает Быстрову исключением из партии.

— Что, я был плохим коммунистом?

— Хорошим.

— Не отдавал всего себя служению революции?

— Отдавал.

— Так чем же я теперь плох?

— Тем, что не умеешь смотреть в завтрашний день.

— Так в вашем завтрашнем дне я вижу, как буржуи возвращаются к власти.

— Потому тебе и нет места в нашем завтрашнем дне, что видишь ты в нем буржуев.

— А лавки? А нэпачи? А торговцы?

— Завтра их не будет.

— Воображаете, что они будут работать на революцию?

— Уже работают. Не хотят, а работают. Сами себе могилу копают.

— Как бы в эту могилу вам самим не попасть!

— Такие, как ты, кто мечется без пути, могут попасть.

— А кто знает путь?

— Ленин.

— Я на Ленина молился!

— Надо не молиться, а учиться…

Не один раз разговаривал Шабунин с Быстровым, не жалел времени, но Быстров все видел сквозь красный туман сражений и казней.

Введение продналога он считал изменой пролетариату. Что еще за соглашение? Что за уступки мужику? Заставить посеять хлеб и отобрать. Сеять и отбирать! Оставить на прожитие по числу едоков, а все, что сверх, отобрать! Мужикам суждена гибель, так и Маркс говорит. Ленин шел за Марксом, а теперь чего-то не туда своротил, заигрывает с мужиками, эсеровскую программу перенимает…

— Ты дурак, — беззлобно сказал Шабунин. — Ничего-то ты не понял. Не один ты такой, есть и похлеще тебя горлопаны. Вам вынь да положь сразу мировую революцию, да только так история не делается. Считаете, партия отступила? Что Ленин переосторожничал? А того не понимаете, что никакого отступления нет и не будет. Это же Россия. Ты сам мужик. Это же крестьянская страна. Пройдет десять лет, двадцать, и от тех мужиков, которых ты знаешь, действительно ничего не останется, эти самые мужики, которых ты презираешь, станут такими же участниками нашего коллективного труда, какими на сегодняшний день являются у нас рабочие…

— С помощью нэпманов? — закричал Быстров. — С помощью недорезанных буржуев?

— Да, с помощью нэпманов, — невозмутимо возразил Шабунин. — Из тех, кого недорезали, мы тоже людей сделаем…

Быстров уехал к себе в волость, продолжал носиться по деревням, выгребать остатки хлеба…

Но это, как говорится, была последняя вспышка костра перед тем, как погаснуть.

Данилочкин внимательно следил за передвижениями Быстрова по волости, и когда одним ноябрьским утром в исполком примчался гонец с известием о том, что Степан Кузьмич прибыл в Протасово в поисках хлеба, Данилочкин тотчас отрядил туда милиционеров.

— Товарищ Быстров, потому как срочно требуют вас в волисполком…

Встретились они с Данилочкиным вполне дружелюбно.

— Покуражился, Степан Кузьмич, и будя.

— Что ж, Василий Семенович, принимай власть, только как бы мужики не обкусали тебе втихую все пальцы.

Он сдал дела, кликнул Григория:

— Запрягай Маруську.

Данилочкин крякнул, почесал за ухом.

— Лошаденка-то ведь казенная, Степан Кузьмич.

— Что ж, прикажешь мне пешком до Рагозина идти?

— Зачем пешком, мы тебе подводу занарядим.

— А Маруську куда?

— Маруську приказано в Моховое отправить.

Ничего больше не сказал Степан Кузьмич, утрата Маруськи для него, пожалуй, не меньшая беда, чем потеря жены, но он не стал спорить, пожал руку Василию Семеновичу, Дмитрию Фомичу, еще кому-то, кто попался ему на глаза, и пошел прочь из здания, в котором всего несколько дней назад был полным хозяином.

Степан Кузьмич отправился в свою деревню…

А куда ж ему еще деваться? Все-таки в Рагозине дети, которых он не так-то часто навещал, жена, хоть и брошенная ради другой, прекрасной женщины…

Никто не радовался так падению Степана Кузьмича, как его законная и верная супруга Елена Константиновна Быстрова, хотя кулаки тоже встретили весть о снятии Быстрова с облегчением — Быстров никого не обижал сильнее, чем свою жену и местных корсунских и рагозинских кулаков, разница заключалась лишь в том, что жена по-прежнему любила Степана Кузьмича горькой бабьей любовью, а кулаки ненавидели.

Куда ж еще было ему податься?

И вот живет Степан Кузьмич в своем Рагозине, как обыкновенный рагозинский мужик, хочешь — паши и сей наравне со всеми соседями, а не хочешь — подавайся обратно в Донбасс, вставай в ряды победоносного пролетариата.