— Вот что, Ознобишин, — прохрипел он, — дуй сейчас в Семичастную, уезжает наш адвокат. Напрыгался, наплясался, обратно в город потянуло…

— А не отпускать?

— А на кой ляд? — возразил Данилочкин. — Пусть катится, фальшивую коммуну Пенечкиных давно пора разогнать.

— Но ведь Нардом надо кому-то сдать?

Слава соображал — кому, но Данилочкин не задумался.

— Терешкину. Такой же актер, как Андриевский. Сумеет ставить спектакли…

Данилочкин все уже решил.

— А как же со списками?

— Списки тоже надо кончать.

— Может, Семин вернется.

— Семин не вернется, забрали на работу в уезд.

— Куда?

— В ЧК.

— В ЧК? — Слава удивился, в его представлении Семин никак не подходил для работы в ЧК, это была область революционной романтики, а Семин…

— Но ведь он же канцелярист, у него душа бумажная, все разложено по полочкам…

— А туда канцеляристы и требуются, — сказал Данилочкин. — Там порядок прежде всего.

Все-таки это удивительная новость!

— Так что списки все равно за тобой, — предупредил Данилочкин.

— Когда же я успею?

— Посидишь ночь, к утру кончишь, — утешил Данилочкин. — А сейчас в Семичастную, вызови Терешкина и все имущество по акту прима от Андриевского.

Навстречу Саплин.

— Пошли принимать Народный дом, уезжает Андриевский.

— А на его место кто?

— Терешкин.

— Везет мужику! — Саплин захохотал. — Теперь все девки его, каждый день будет устраивать танцы.

Солнце в зените, земля накалена, тверда и бела от зноя, липы собираются цвести, и жужжат над ними бесчисленные пчелы.

Ознобишин и Саплин идут хоженой-перехоженой аллейкой, все им здесь примелькалось, и раскидистые кусты сирени, и разросшаяся жимолость, и заросли крапивы…

— А как ты думаешь, Слав, — нарушает молчание Саплин, — этот твой Андриевский занавески может спереть?…

Дом помещика Светлова, превращенный в культурно-просветительное заведение, желтеет на солнце как медовый пряник.

Они прошли через пустой зрительный зал в библиотеку.

— Вячеслав Николаевич! — с наигранным пафосом восклицает Андриевский. — Опять судьба нас сталкивает!

— На этот раз не судьба, а волисполком, — отвечает Слава. — Вы в самом деле уезжаете?

— Судьба! — продекламировал Андриевский. — Себе противиться не в силах боле и предаюсь моей судьбе!

Он способен болтать без умолку, и Слава сразу переходит к цели своего визита.

— Пришли принимать имущество.

Андриевский недоуменно поднимает брови.

— А кому же сдавать?

— Вообще-то… Нет подходящей кандидатуры, Терешкин — это не то, что нужно, но временно придется остановиться на Терешкине. Пока что сдадите дом Андрею…

— Терешкину? — Андриевский доволен. — Превосходно!

— Надо будет за ним послать, — говорит Саплин.

— А он здесь… — Андриевский кричит в зал: — Андрей Васильевич!

И Андрей Васильевич тут как тут, прыгает из темноты на сцену и спускается в библиотеку.

Тут Славу осеняет, должно быть, Андриевский и подсунул эту кандидатуру Данилочкину.

— Откуда ты взялся?

— Пришел помочь Виктору Владимировичу…

Саплин взглядывает на Ознобишина.

— Будем составлять опись?

— Какая опись? — Андриевский снисходительно смотрит на Саплина. — Опись давно составлена, волнаробраз в прошлом году проводил инвентаризацию…

Опись у него под рукой.

— Пускай Саплин вместе с Андреем Васильевичем всё проверят, а мы посидим, — предлагает он Славе. — В последний раз.

Слава утвердительно кивает Саплину.

— Начинай.

Андриевский перечисляет.

— Костюмы, реквизит, бутафория…

— И книги, — говорит Слава.

— И книги, — соглашается Андриевский. — На книги уйдет не меньше дня. Неужели вы думаете, что я способен чем-то воспользоваться? — Вот ключи от кладовой.

Терешкин и Саплин уходят за кулисы.

Андриевский придвигает кресло к Славе.

— Одна у меня к вам просьба, — небрежно произносит Андриевский. — Хочу взять с собой несколько париков. С локонами. Все равно они здесь не понадобятся, они годятся для пьес Мольера, а кому здесь нужен Мольер? Как, проявите великодушие?

— Нет, — отвечает Слава. — Не могу я проявлять великодушие за государственный счет.

— Вы пуританин, — ласково замечает Андриевский. — А сейчас наступило время ренессанса, возрождения.

— Возрождения чего?

— Хорошей жизни, — объясняет Андриевский.

— Куда же вы — обратно в Петроград?

— В Петроград или в Москву. Или в Киев.

— Вернетесь в адвокатуру?

— О, нет, не стремлюсь заниматься юриспруденцией.

— Откроете театр?

— Не театр, а кабак.

Слава не понимает Андриевского. Какой кабак? Андриевский человек расчетливого ума…

— Как вы не понимаете? Приеду в Москву, открою какое-нибудь кабаре. Братья жены помогут. Хорошая кухня, певички. Кабачок назову как-нибудь позабористей. «Не рыдай» или «Кривой Джимми»…

— Почему кривой?

— Скорее подмигивающий, но это хуже звучит.

— А парики зачем?

— Актрисам. На первый случай. Такие парики непросто достать. На смену красным косынкам появятся маркизы, а потом и всякие ню…

— Ню?

— Голые бабы. Представляете? Голая баба в парике с буклями!

Слава испытывает досаду при мысли о том, что внезапное появление Быстрова на мужицкой сходке, собранной два года назад белогвардейцами, помешало Андриевскому выступить со своей речью, выплесни он тогда себя, сидеть бы ему сейчас в тюрьме.

Саплин и Терешкин возвращаются со своего обхода.

— Порядок, — объявляет Саплин. — Все сошлось.

— А книги? — спрашивает Слава.

— Книги пересчитаем завтра, — говорит Терешкин. — Главное — мануфактура. Сорок метров холста и ситца. Все цело. И фраки, и сюртуки.

— Андрей расписался? — строго спрашивает Слава.

— Расписался.

— Тогда пошли.

— Я еще останусь, — говорит Терешкин. — Посчитаю декорации.

Солнце стоит по-прежнему высоко, стало еще жарче, листва обвяла, не хватает воздуха.

Но едва отошли от Нардома, как внимание Славы и Саплина привлек пронзительный визг. Где-то за парком, у реки, кричали девки, бабы кричат солиднее.

Прислушались.

— Бежим?

Побежали, продираясь сквозь заросли жимолости, подминая разросшуюся крапиву.

В заводи, где поглубже, торчали из воды головы.

Слава сразу узнал Мотьку Чижову и Ленку Орехову.

— Бессовестные! Мамоньки мои родные…

Девки пришли купаться, залезли в реку, а тем временем кто-то унес их одежду.

Увидели Славу и Саплина и завизжали еще пронзительнее:

— Ой, не смотрите, уходите…

— Да што ж ето, Вячеслав Миколаич? — вопила Ленка. — Кто ж ето насмешничает?

Слава растерянно оглянулся и вдруг заметил в кустах блестящие черные бусинки.

— Стой, трепись с девками, не смотри мне вслед, — вполголоса сказал Саплину. — Сейчас найдем…

Отступил в кусты, пригнулся и, чуть похрустывая ветвями, сделал несколько шагов.

В кустах притаились двое мальчишек.

— Попался!

Мальчишка забился в руках у Славы, другой отскочил, и — нет уже его, скрылся.

Но того, что попался, Слава держит крепко.

— Как же тебе не стыдно?

Младший брат Андрея Терешкина Васька… Лет двенадцать-тринадцать, а уже матерщинник, нахал…

Девичья одежда валялась тут же, под кустом, смятая, грязная, мокрая.

Слава поволок Ваську на берег.

— Нашлись ваши юбчонки, девчата!

— Гаденыш! — завизжали девчонки.

— Подержи…

Слава передал Ваську Саплину, вынес из кустов одежду, бросил на берегу.

— Пусти, — заныл Васька.

— Зачем же ты так? — Слава начал поучать Ваську. — А если б с тобой так поступили?

Васька захихикал и тут же разозлился.

— Сучки! — закричал он. — Сучки они!…

— А ну! — Саплин шлепнул его по губам. — Заткнись.

Внезапно Славу осенило. До сих пор не мог он забыть, как не так давно дегтем вымазали ворота у Волковых. Вспомнился обиженный бабий вой.