Русскую литературу Шолом-Алейхем любил: знал на память все тургеневские стихотворения в прозе; в собственных стихах сознательно подражал Некрасову; на его письменном столе стояли портреты Гоголя и Менделе Мойхер-Сфорима; перед литературной фигурой Толстого чуть ли, натуральным образом, ни преклонялся («…Вы хотите, чтобы я написал что-нибудь о Толстом. Ах, мой бог! Чтобы я писал о таком Самсоне-богатыре человечества?.. Я всю свою жизнь рвался к этому сияющему, светящему и греющему солнцу, которого звали “Толстой”. Я когда-то дал себе слово: я не умру, пока не буду в Ясной Поляне и не увижу Толстого. Моё желание увидеть Толстого не было пустым любопытством посмотреть пророка нашего времени. Я был пламенным приверженцем его необыкновенно великого художественного таланта» [51] , – ответит он в 1910 году на просьбу журнала «Вегетарианское обозрение» дать какой-нибудь текст о Толстом); Горьким – и писателем, и личностью – увлёкся так, что одно время, в 1903–1905 годах, даже одевался, как Горький: в длинную свободную чёрную косоворотку с мелкими пуговицами до пояса.

Украинскую, к месту добавим, литературу тоже знал и любил. Вевик (Волф) Рабинович (1864–1939), мастер по изготовлению перчаток, в воспоминаниях о старшем брате скажет: «В 1879 году Шолом привёз из Софиевки в Переяслав множество украинских народных песен, а также стихи Тараса Шевченко. Говорю “привёз”, то есть распевал и декламировал. Шолом охотно рассказывал о жизни в Софиевке, о тамошних лесах и полях, о песнях, которые пели крестьяне. Говорил он о великом украинском поэте Тарасе Шевченко. Он пел “Думы мои”, “Як умру, то поховайте”, “Реве та стогне Днипр широкий”» [52] .

Любил. Но вы же понимаете, что такое любовь и что такое любовь-страсть.

* * *

Самое время сказать несколько слов о стихах самого Шолом-Алейхема, тем более что именно в белоцерковский период, в 1884 году, его стихи были впервые напечатаны в «Фолксблат»: «Нашему поэту», «Дочь еврея», «Еврейские крючкотворы», «Новогоднее». «Шолом-Алейхем-поэт» – непривычное сочетание, Шолом-Алейхема мы воспринимаем как прозаика. Но тогда, в начале пути, он всерьёз задумывался над своим поэтическим призванием и намеревался остановиться именно на этом поприще. «Фолксблат» в том же году даже анонсировал его роман в стихах «Панорама», который, впрочем, так и не был написан. Зато в 1892-м Шолом-Алейхем опубликовал первую главу из поэмы «Прогресс и цивилизация» (и не продолжил её). К исходу века Шолом-Алейхем напрочь разочаруется в себе как в поэте, в 1897 году напишет дочери Тисе: «Я не мастер писать стихи. Я люблю прозу. Простую, хорошую, честную прозу» [53] ; будет называть себя «неудавшимся поэтом»; скажет, что «дал развод музе песен», однако в 1905-м, под впечатлением от еврейских погромов, ещё сочинит два стихотворения: эпитафию себе на могилу и весьма саркастичную колыбельную «Спи, Алёша» – от лица Николая II, укладывающего спать наследника и наказывающего ему, как вырастет, не жалеть для бунтовщиков ни розг, ни виселиц. Опубликованная нелегально, в Вильно, «Спи, Алёша» разошлась по всей «черте». Вевик Рабинович вспоминает, что не один раз слышал, как ее напевали работницы и рабочие бердичевской типографии. Ещё одна, неполитическая, колыбельная Шолом-Алейхема входит сейчас во все антологии еврейского фольклора без указания имени автора, как «народная песня». Да и другие его стихи тоже разошлись по еврейским местечкам, и напевавшие их ремесленники и модистки были уверены, что у песни нет автора, что она народная.

* * *

На гонорары от «Фолксблат» содержать семью было невозможно, жить за счёт тестя не хотелось, и Шолом-Алейхем выезжает в Киев в поисках работы. «Зять Лоева» – это что-то да значило, и Шолом-Алейхем поступает на службу к Бродскому, чьё имя потом в его текстах станет синонимом запредельного богатства в устах каждого местечкового еврея. Лазарь Израилевич Бродский (1848–1904) был крупнейшим сахарозаводчиком Российской империи (четверть всего производимого в империи сахара давали именно его заводы) и, кроме того, щедрым меценатом: на его средства содержались в Киеве еврейская школа и еврейская больница, Бактериологический институт, он давал деньги на развитие трамвайного транспорта, построил в городе хоральную синагогу, финансировал строительство Политехнического института. У Бродского на Екатеринославщине были обширные земельные владения, которые он заселил еврейскими колонистами, – проверять, как им живётся, и был откомандирован Шолом-Алейхем. Еврейским поселенцам на землях Бродского жилось хорошо – вернее, как «хорошо»? – неплохо; а если уж быть совсем точным, то так себе. Они успешно возделывали землю, но если б у них была нужная техника (а не один плуг на одиннадцать душ мужского пола и одна борона на десятерых), то возделывали бы ещё успешнее. Но главное – болезни, а ни одной больницы и ни одного врача. Зато раввинов, которым надо выплачивать деньги из своего кармана, – хоть отбавляй: по раввину на каждые восемьдесят пять жителей, – складывать их штабелями, что ли? Всё это, объездив четырнадцать колоний, ревизор описал в своей докладной записке, добавив свои соображения, как можно улучшить быт и хозяйство колонистов.

Бродский не очень любил, когда ему советуют, что делать, и, прочитав докладную, высмеял Шолом-Алейхема. Тот вспылил и уволился со службы.

Следующим местом работы стало страховое товарищество «Прометей» – впрочем, тоже ненадолго.

А в 1885 году Лоев неожиданно умер и оставил дочери огромное наследство, опекуном которого она, выдав доверенность, назначила своего мужа. Это были очень большие деньги, нигде биографы не говорят, сколько именно (и в письмах самого Шолома-Алейхема тоже нет этих цифр), но вполне вероятно – с землями и ценными бумагами, – что и до миллиона.

В Киев Шолом-Алейхем перебрался не сразу – в сентябре 1887-го. (Лето семья провела на чешском курорте Карлсбаде (Карлови-Вари) – он впервые побывал за границей, теперь он мог себе это позволить.) В Киеве открыл контору по купле и продаже сахара и пшеницы, снял квартиру по Маловасильковской, 26. В 1887-м родилась дочь Ляля (Сарра), в следующем году – третья дочь Эмма (Ноэм).

Теперь всё должно быть только хорошо. Теперь он жил в Киеве. «Шолом-Алейхем жил в Киеве. Не знаю, по какому праву. Он не имел высшего образования и не был ни купцом, ни ремесленником. По-видимому, знаменитый писатель жил либо по фиктивному свидетельству, полученному в ремесленной управе за взятку, либо он выплачивал ежемесячную взятку полиции прямо в руки. Полиция была до умиления чувствительна к дарам. Но, возможно, Шолом-Алейхем избегал личных встреч с приставами и околоточными и расплачивался с ними через швейцаров. Таких евреев называли “швейцарскими подданными”» [54] .

Швейцарский ли подданный, марокканский ли – не страшно. Ему нет ещё тридцати, он полон сил и замыслов, он работает одновременно над двумя-тремя текстами, а мысли бегут к четвёртому. Только что в приложении к «Фолксблат» опубликован его «Реб Сендер Бланк и его почтеннейшая семья» – «роман без романа», как говорится в подзаголовке, то есть без «ро́мана», без любовной сентиментальщины перипетий: чистый юмор в каждом слове – наслаждайтесь. Он начал писать его продолжение – «Маркус Бланк»; впереди «Последний из семьи Бланк» – будет трилогия, будут еврейские «Ругон-Маккары», еврейский Золя. (Не напишет. А в 1903 году первую часть трилогии основательно переработает, сократит, ещё и ещё раз поправит стилистику и назовёт старое-новое творение «Сендер Бланк и его семейка. Роман без романа».)

Критика же, однако, заметила не роман, а вещицу поменьше: опубликованный в «Фолксблат» годом раньше, в 1887 году, рассказ «Ножик» – про мальчика, так мечтавшего о ножике, что не сдержавшегося и укравшего его у постояльца, и потом замученного совестью. Простая история, слишком простая, написанная печально-весёлым языком, «рассказ для детей», как указано в подзаголовке. Но именно с «Ножика» началась слава Шолом-Алейхема и начался писатель Шолом-Алейхем. До этого всё было разминкой, упражнениями, поисками жанра.