А дальше, за полями – леса. Над Хоботным небо глубокое и бескрайнее. Земля сытная и благодатная.

Дорогой во мне заиграли веселые весенние мелодии. Так что из автобуса я высадился в игривом настроении. Всё мне улыбалось, и всё мне было в кайф. Шел по селу, насвистывал, пока не нашел знакомую с детства калитку.

* * *

Ко времени моего приезда бабуля уже вышла в полуфинал. За свою жизнь она немало попила крови и у дочек, и у зятьев. Но это было когда-то – еще до старческих болезней, до пенсии и слабости. Теперь на бабку смотрели то ли с иронией, то ли с плохо скрытым раздражением. Хотя ничего на это прямо и не указывало, родственники досрочно приписали ей старческий маразм, вероятно, руководствуясь принципом «око за око». Ведь и на склоне лет бабкиным любимым занятием оставалось говорить людям «все, что она о них думает». «Погоди-погоди, – шипела баба Вера точно так же, как и двадцать лет назад. – Появится твоя мать, я ей всё скажу. Всё, что про нее думаю».

Ой, баба Вера много кому успела сказать «всё, что думала». Потому-то дочери и рады были бы посылать из-за границы деньги тому, кто согласится обслуживать бабу Веру в качестве няньки. Но никто из тех, кто знал бабулю, не соглашался сидеть с нею ни за какие пфениги.

В хате не было телефона. Я знал, что бабушка вот-вот помрет, и для нее это тоже не было секретом. В условиях изоляции наше общение могло достигнуть незаурядной открытости.

Самое первое, про что я хотел спросить бабку, это когда она собирается помирать. Бабка долго изучала меня своими бесцветными, почти слипшимися глазками и закивала головой, словно нечто подобное как раз и предвидела. Скрипучим голосом сказала, что ничего иного от моей мамы и не ожидала. Кроме вот такого огорчения. Бабка выглядела злой и напряженной, готовой атаковать.

Я заверил ее, что я не огорчение, а наоборот, благословение Господне, ибо со мною она сможет по-настоящему расслабиться и поговорить на такие задушевные темы, про которые не посмела бы заикнуться даже перед своим батюшкой. Бабка снова смерила меня взглядом и покачала подбородком. На подбородке красовалась большая серая бородавка. Бабка сказала, что она голодная и чтоб я марш пошел на кухню и сварил ей супика, протер вилкой и накормил.

Что я и сделал. Нашел рис, прополоскал и сварил из него прекрасный суп-отвар, специально для старого желудка.

Бабка встретила суп и меня презрительным взглядом. Я сказал:

– Ешьте, бабуля, пока еще не померли, а то кто его знает, как там оно завтра будет.

И она съела все-все.3

Так мы с нею и зажили.

Бабка вставала с постели не больше, чем на два часа, ну и еще при случае в клозет. Семенила все с той же палочкой, длину которой я часто недооценивал в детстве. Бабка мерзла, так что одним из заданий моего присмотра за нею было постоянно кутать ее в теплые платки и тулупы.

С утра у бабки была духовная жизнь: молилась, слушала Библию в моей озвучке. Отдавала предпочтение радостному Новому завету, более всего посланиям апостола Павла. Святой апостол Павел был бабушкиным любимцем, и она снова и снова просила зачитать его «Послание к коринфянам», с удовлетворением двигая при этом губами, словно смакуя каждое слово.

После обеда у нее начиналась жизнь мирская – бабка слушала прямые включения Верховной Рады по радио «Промень», дремала или просто лежала на кровати, снова молясь. Телевизор говорил, но не показывал – сгорела трубка.

Иногда она хотела посидеть возле окна – тогда я помогал ей залезть в высокое кресло, накрывал ноги одеялом и старательно отодвигал занавески, чтобы ей было хорошо видно.

Я ходил в город за продуктами, варил еду, а под хорошее настроение даже вытирал пыль с комодов. Бабуля однажды изрекла: «Тяжелый труд закабаляет человека, а легкий – делает его благородным». Ежедневно я, по ее повелению, подметал двор возле хаты и ощущал себя самым благородным существом во всем Хоботном. Из-за занавески выглядывало пергаментное лицо бабушки со странно затвердевшими чертами. Она не замечала меня. Немигающим желтым взглядом смотрела на пустую улицу и куда-то в поле, где набухало тучами небо. Наша хата в селе была с краю, дальше – несколько чьих-то наделов и бескрайние колхозные поля…

По вечерам, при свете ночника, мы с бабкой вели задушевные беседы про вещи настолько экзистенциальные, что нормальный человек от наших откровений немедленно сошел бы с ума. А бабушка не сходила с ума, поскольку у нее было твердое намерение умереть в здравом уме, а при случае высказать смерти все, что она про нее думает.4 По большей части мы толковали про смерть. Мне хотелось знать, как бабка воспринимает факт, что вот-вот помрет. Сперва она всячески переводила стрелки: рассказывала про своих детей и все, что она про них думает; про смерть моего деда, богоугодного профессора Галушку, упокой Господь его душу, и все, что она про него думает; про политику и политиков (на сей счет у бабки мыслей было особенно много); про то, как все будут о ней плакать, а мы, самые близкие, не будем; про то, как за это нас Боженька накажет, а соседи осудят, и так далее. Когда же я волевым усилием возвращал беседу в нужное русло, бабка плакала.

Гм-м, убедительно звучит: «…как бабка воспринимает факт, что помрет». Факты – это нечто неоспоримое, независимое. Например, можно изменить наше восприятие фактов, но не сами факты. Они суть действительность. С фактами приходится мириться, иначе про тебя скажут, что ты живешь в фантазиях.

Говорят: «Только факты» – то есть только то, что не вызывает сомнений.

Каждому человеку придется умереть – это факт. С этого и начнем.5

Бабкины хныканья я пресекал в корне. В первый же день пришлось заверить старушку, что никто по ней убиваться не будет. Она по-детски удивилась: «Как никто?»

«А так – никто», – отрубил я. Бабка снова расплакалась. В первые дни нашего знакомства она часто плакала.6

Прибирая в кабинете проф. Галушки, царствие ему небесное, я нашел клепсидру. Когда бабка в очередной раз зашлась плачем, я вернулся с прибором и поставил его на столик у кровати. Бабка прекратила плач. Следила за тем, что я делаю.

А я просто переворачивал клепсидру, когда весь песок из верхней части пересыпался в нижнюю.

Бабка не выдержала. Начала требовать, чтобы я объяснил свои действия.

Я молча переворачивал клепсидру. Бабка увидела, что я не реагирую на нее, скривилась и затянула свое: «И-и-и-и-и… никто меня не люби-и-ит…»

Тогда я сказал, что один период пересыпания длится шестьдесят секунд. А она уже плачет в продолжение семи периодов. Ей это ничего не говорит? – поинтересовался я. Старушка всхлипнула, глянула безнадежно.В полной тишине мы следили, как пересыпается песок из одной колбочки в другую. Потом бабка повернулась на кровати ко мне спиной и сказала, что будет спать. Погасив верхний свет, я оставил ее одну. Пошел в кабинет повозиться в библиотеке деда. Чертовски много интересного было среди этих книжек. Никогда и не думал, что книжки бывают интересными.

Дед Иван основательно работал с литературой – сразу виден был академический стиль. На каждой странице масса подчеркиваний: синим карандашом, простым карандашом, красными чернилами, да еще и комментарии на полях.

Я взял первую попавшуюся книгу в руки. Учебник по физиологии, тот самый, кстати, где я нашел когда-то «двойную» картинку. Решил отыскать ее. Книга сразу же открылась на нужной странице. Деду, наверное, этот парадокс восприятия тоже был по душе. Видно, что книжку часто раскрывали именно тут.

Рядом с учебником я заметил подборку альманаха «Наука и религия», дальше – брошюрку с перепиской К. Э. Циолковского со своим приятелем, писателем А. В. Луначарским. Брошюрка чем-то привлекла мое внимание. На внутренней стороне – незаполненный библиотечный штамп: «Кабинет кафедры философии Львовского госуниверситета им. И. Франко». Я открыл наугад и поинтересовался, что ж там такого дед наподчеркивал. «…Бесчисленные толпы почти бестелесных существ живут рядом с нами…» – писал Константин Эдуардович в публикации «Иная, более разреженная материя». Из брошюрки выпала вырезка из газеты «Известия». Заголовок подчеркнут красным, дважды: «В Калуге над домом-музеем К. Э. Циолковского часто появляются НЛО». К счастью, без фотографий.