– Хватит!… Молодчина: почерк шикарный, — видать, не даром учился… Значит, вот что мы решили… Как ты есть человек с образованием, ты будешь у нас здесь завклубом, жалованье будешь получать, а жить… пока живи здесь, потом придумаем… Согласен?

Иошка улыбнулся… Все засмеялись, а какой-то бородач, многозначительно подняв палец, проговорил:

– Судьба у тебя, хлопец, индейка, а жизнь — копейка…

– Верно! — ответил Иошка. — Верно — копейка!

И он стал завклубом в милиции.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

1

Рулевой Шкиды сидит у себя в кабинете в поскрипывающем кресле и не включает свет. Так легче и можно спокойнее подумать, хотя собственно обдумывать нечего.

Еще когда он, захватив для просмотра из канцелярии "летопись", проходил по нижней зале к себе,

голова его пригнулась, глаза старались не смотреть на стены, и копошились мысли, что все это зря; и захотелось бросить "Летопись " на пол. Литографий в глупых золоченых рамках, которые висели на стенах залы, становилось все меньше и меньше. Массивные двухстворчатые двери беспомощно прижались к стенам. Двери были прежде на медных петлях, отвинченных и отнесенных на рынок ребятами. Туда же снесли и литографии.

Еще и раньше Викниксор замечал в поведении ребят какие-то провалы, недоступные его опыту и педагогическому влиянию. И провалы эти становились все больше и больше, пока не превратились в целую пропасть, пока школа не оторвалась и не пошла своей дорогой, а он остался в стороне.

Раньше в такие минуты он думал, что виноваты старшие, которые мутят школу. Но теперь старших нет, а лучше не стало.

Вчера полшколы самовольно ушло шляться. Позавчера избили воспитателя Кирилла Гаврилыча. Сегодня пробовали сломать кладовую с продуктами. Украли из канцелярии "летопись " и сунули ее в топку. Разгромили химический шкаф. Школа в контакте с окрестной шпаной. Вольных, которые зачастили в школу, он велел гнать. Но нет-нет да и появится в коридоре какой-нибудь клешник с трогательным чубом. Викниксор усмехается.

С каким трудом, с какой трепкой нервов он выцарапал места продавцов в магазинах Резино-металла для подросших ребят.

Его встречали насмешливо:

– Помилуйте, у нас дефективных нельзя, воровство будет.

– Унижался, давал честное слово, а своего добился. Радовался за ребят. А они начали воровать на работе. Так и должно. Работу достал, а квартир не смог. Школа бузит, школа ворует, хулиганит и оказывает на них свое влияние. Вот если бы этим ребятам достать квартиры!

Недавно пришел Костя Финкельштейн. Он радовался тогда. Подумал: "Не забыли еще ". Хотел спросить, как живет, где работает. Но Костя остановился в дверях и, не здороваясь, сказал:

– Виктор Николаевич, вы подлец…

Викниксор включает свет и перелистывает "Летопись ".

Она по углам обуглилась, несколько страниц вырвано. Если бы не Александр Николаевич, вытащивший ее из огня, "Летопись " больше не существовала бы.

Викниксор читает последние записи:

"Преображенский и Калинин явились в школу в нетрезвом виде ".

"Воспитанник Сусликов пойман в краже белья из гардеробной ".

"Нижняя спальня долго не ложилась спать ".

"В верхней зале трое воспитанников — Васильев, Арбузов и Евграфов — совершили нападение на воспитателя Селезнева и нанесли ему удар по голове ".

Викниксор захлопывает летопись. Нечего читать. И так известно, что полшколы в пятом разряде. И еще известно, что пятый разряд теперь пустая формальность. Ребята привыкли и уходят гулять самовольно.

Через день после того, как полшколы ушло куда-то, Викниксор узнал со стороны, что ребята ходили вместе с другим детдомом драться с Покровской шпаной.

После драки двух "покрошей " подобрали мертвыми.

Викниксора одолевали мысли, тягучие и неприятные:

За три года упорного, напряженного труда не выпустить ни одного воспитанника. Больше того. Весь выпускной класс выгнать по одиночке, по одному…

* * *

Он лежал на оттоманке лицом вниз. В комнате было темно, в окна стучал дождь. Время шло, а сна не было. В висках тупо ударяла кровь. Потом удары отошли в сторону и доносились издалека, тихие и осторожные. Викниксор сообразил, что они идут с черной лестницы. Это опять ребята обрубали свинцовые

украшения перил. Викниксор заметался. Ему даже показалось, что хочется вскочить и бежать на черную лестницу, он даже увидел себя крадущимся по залу.

Но это только показалось.

Викниксор по-прежнему лежал лицом вниз. В окна глядела ночь и доносила иногда зеленые отсветы поющей трамвайной дуги. А тихие удары с черной лестницы не прекращались. Они приходили, заглушенные и настороженные. Казалось, по-прежнему идет дождь. Но дождя уже не было.

2

Под лестницей в надворном полуразрушенном флигеле копошатся двое шкидцев. Они устраиваются на ночлег. Первого из них, длинного Суслика, вышибли неделю назад за кражу простынь. Второй — нежненький и беленький Капаневич — выгнан сегодня. С непривычки его знобит, и бьет лихорадка.

– Холодно, — бормочет он, натягивая на босые ноги пальто. — Ой, какой ветер, прямо вьюга целая…

Суслик не отвечает и по-прежнему гребет в угол раскиданную промокшую солому… Слышно, — воет на чердаке ветер, как костяшки стучат рваные провода и хлещет дождь.

– Слушай, — опять говорит Капаневич: — идем в комнату. Там теплей, и матрацы лежат, видел…

– Мало, что лежат… Нельзя туда. Вдруг ребята придут…

– Зачем?…

– Сам знаешь зачем…

Молчат… Суслик, собрав бугорок соломы, осторожно ложится на него и подкладывает под голову кирпич. Скоро он засыпает… Капаневич дрожит всем телом; зубы выколачивают густую и несдержанную дробь и готовы вырваться наружу. Заснуть он не может и еле терпит холод. Потом не выдерживает, вылезает из-под лестницы и поднимается наверх, в

единственную сохранившуюся флигельную комнату. Там теплей, там матрацы. Шкидец торопливо ложится, закутывает ноги в пальто, накрывается вторым матрацом и засыпает…

Будит его громкий и сердитый женькин голос.

– Задрыга грешная, — кричит кухонный староста: — развалился… Для тебя я, что ли, матрацы приволок?… Слазь!

Капаневич с руганью поднимается и трет глаза.

– Слазь скорей, — нетерпеливо торопит староста и, обернувшись к дверям, сладенько добавляет: — Сейчас, Верочка, нам освободят комнату…

Верочка переступает порог. Идет она развалисто, потряхивая куцым задом и поводя руками. На ней черное приютское пальто и черный матерчатый треух…

Это очередная женькина любовь…

Живет Вера Бондарева в детдоме для дефективных девочек, что против Моргоса. С детдомом этим Шкида связана крепчайшими узами сердечных отношений. Трудно сказать, когда они установились, но одно известно, что вместе с бузой вспыхнула и любовь. Конечно, птички здесь не пели, луна не светила, вода не сверкала, — поэзии никакой не было, нежных слов и поцелуев тоже не было. Своих возлюбленных вели прямо в ломаный флигель, где на заранее заботливо приготовленных матрацах и начинали супружескую жизнь.

С Женькой Вера Бондарева сошлась недавно; верней, он получил ее от Балды, сменявшись на Маньку Солдатову. Мена казалась выгодной, и староста про себя прозвал даже Балду дураком…

Он не знал, что недавно Балда побывал случайно в канцелярии верочкиного детдома и прочитал там такую характеристику своей любовницы:

"Задержана на Октябрьском вокзале за бродяжничество и проституцию. Груба, цинична, недисциплинирована. Детдом называет бардаком, воспитательниц бандершами. Устроила в распределителе побег трех задержанных подруг, пыталась бежать сама, но была поймана…