— И что же в них оказалось?

— Ишь какой скорый! — воскликнул Ярослав. — Этот вопрос и был предметом дискуссии. И какой дискуссии!

— Что же все-таки выяснилось?

— Вот тут-то и начинается схватка мудрецов. Большинство членов комиссии пришло к заключению, что в контейнерах должна заключаться информация с планеты, откуда прислан снаряд, и приборы для ее расшифровки. Оболочки контейнеров оказались почти непроницаемыми для рентгеновых лучей. Они сделаны из какого-то очень сложного сплава редких металлов. В полостях контейнеров смутно просвечивают какие-то правильно расположенные предметы. На фотографиях похоже на пчелиные соты. Отсюда и догадка о том, что это хранилища информации, а не какие-нибудь бытовые предметы или произведения искусства. Один из контейнеров решили прозондировать раньше, чем раскрывать. В нем обнаружился жидкий гелий — значит, содержимое содержится при температуре, близкой к абсолютному нулю. Это значит, что можно надеяться на хорошую сохранность содержимого контейнеров, так как при такой температуре внутреннее молекулярное движение практически отсутствует, и любое тело и любое устройство может храниться без изменений хоть миллион лет. Насчет шести малых контейнеров почти все члены комиссии сошлись на том, чтобы в ближайшее время их вскрывать — тем же способом, что и капсулу внутренней камеры. Но центральный контейнер у некоторых членов комиссии вызывает предположение, что он содержит что-то отличное от содержимого малых контейнеров. Он совсем другой.

— Как он выглядит?

— Ну, представь себе гигантский саркофаг. Метра четыре в длину и метра три в высоту. Все углы сглажены, закруглены, поверхность абсолютно гладкая, сверкающая, как серебро, даже, пожалуй, не серебро, а хром или никель, так что глазам больно смотреть. При просвечивании рентгеном чуть видны какие-то пятна, некоторым кажется даже, что это машины для расшифровки информации. В общем большинство членов комиссии склоняются к тому, чтобы именно этот контейнер вскрывать в первую очередь, потому что в нем, может быть, заключены инструкции или аппаратура для обращения с содержимым остальных контейнеров. Другие считают, что в большом контейнере что-то другое, так как остатки какой-то аппаратуры в совершенно искаженном, расплавленном виде нашли под камерой, с нижней ее стороны, где находилась нижняя камера, полностью разрушенная взрывом при посадке. Один из членов комиссии полагает, что в большом контейнере содержатся не хранилища информации, а предметы материальной и духовной культуры. И наконец, говорит Владимир Николаевич, нельзя исключить и того, что в большом контейнере находятся в витрифицированном состоянии тела живых существ, образцы флоры и фауны неизвестной нам обитаемой планеты. В зале — гул голосов! Общее волнение. Владимир Николаевич объясняет, что имеет в виду и тот опыт сохранения организмов в витрифицированном состоянии, который накоплен нашими учеными. И тут Брандт с места: «Но это показано только для низших организмов». Тенишев ему: «Во-первых, нам известны опыты оживления витрифицированных позвоночных, осуществленные нашим уважаемым Павлом Александровичем Панфиловым».

Всеволод Александрович опять: «Низших позвоночных». Тенишев разъясняет, что ящерицы и крокодилы, которые после витрификации оживлялись в лаборатории профессора Панфилова, не самые низшие, но довольно высокоорганизованные позвоночные, близкие нашим предкам — пресмыкающимся... Тут смех, аплодисменты. Вот почему насчет вскрытия большого контейнера комиссия еще не достигла единогласия в своих выводах. Ты представляешь себе накал страстей. Поднимается один, другой, третий, спрашивают, каковы перспективы решения этого вопроса. Владимир Николаевич отвечает, что в случае, если в большом контейнере действительно хранятся витрифицированные тела живых организмов, то, очевидно, необходимо подготовить технику для их девитрификации. И попытаться произвести оживление, во всяком случае, если это холоднокровные организмы. Тогда из последнего ряда поднимается Павел Александрович...

Ярослав встал, слегка сутулясь и положив руки на спинку кресла.

— «А если в контейнере теплокровные организмы?» — произнес он, копируя глуховатый, запинающийся голос Панфилова. Владимир Николаевич ему: «Что ж делать, если у нас с вами не разработана техника девитрификации теплокровных животных. Очевидно, мы должны удовлетвориться оживлением растений и низших животных, а теплокровных, если они окажутся в контейнере, изучим в мертвом состоянии... Холоднокровные, теплокровные, все-таки это животные, а не люди. Нельзя же допустить, что в контейнере законсервированы мыслящие существа, подобные нам с вами». Тогда Павел Александрович опять поднимается и говорит (в зале мертвая тишина): «А я вполне допускаю такую возможность!» Понимаешь? Ну, разумеется, гром аплодисментов. Вот это, милый мой, фантазия! Это озарение! Нет, я думаю, что он гений!

Ярослав не мог успокоиться часов до трех ночи. Он без конца вспоминал подробность за подробностью прошедшей дискуссии, изображая академика Ершова, Брандта, Тенишева, опять начинал восторгаться Панфиловым. И вдруг, перебив себя на полуслове, он неожиданно сказал:

— А с Андреем что-то неладно. Я звонил в больницу прямо из кинобудки.

По сердцу Юрия пробежал холодок.

— Да, сегодня меня к нему не пустили, — сказал он. — Его дела пока неважные.

Ярослав стоя помолчал минуту. Потом стал раздеваться и потушил свет.

— Эх! — услышал Юрий его горестный вздох.

Глава девятая

Опять тревога...

В состоянии Андрея действительно наступило резкое ухудшение.

Сначала оно выразилось в небольшом повышении температуры. Врач сердился, должно быть, занесли грипп. Были приняты все меры, чтобы ликвидировать случайную досадную инфекцию. Но температура у Андрея не спадала, и он чувствовал себя все хуже. Через неделю обнаружилось, что у него что-то неладно с кровью. Кривая лейкоцитов прыгала день за днем то вверх, то вниз. Андрей потерял аппетит, очень похудел и ослаб. Наконец стало ясно, что привитая кровь взбунтовалась против своего нового хозяина. Началось постепенное отравление тканей антителами, которые стала интенсивно вырабатывать прижившаяся кроветворная ткань в кроветворных органах Андрея. Вот почему и Зоя, которая продолжала себя чувствовать совершенно здоровой, все еще оставалась в больнице.

Юрий приходил к Андрею каждый раз, когда разрешали посещение. Первая встреча надолго осталась в памяти Юрия тяжелым, давящим воспоминанием. Андрей был истощен, бледен, предельно слаб, при виде Юрия его худое темное лицо чуть-чуть осветилось улыбкой. Но жизни в этой улыбке не было.

Когда Юрий сказал, что кровь Ярослава быстро поставит его на ноги, он равнодушно согласился — видно было, что ему просто не хочется возражать.

— Да, да, Славкина кровь не подведет.

И опять замолчал, глядя перед собой в пространство. Казалось, он думает о чем-то настолько серьезном и важном, что всякое отвлечение от этих мыслей ему неприятно и больно.

Это впечатление возникало у Юрия не раз и в дальнейшем, когда Андрей стал поправляться. Уже вернулись к нему обычная дружелюбно насмешливая манера обращения, его привычка острить по любому поводу, комически-самоуверенный тон его реплик, но временами он замолкал или отвечал невпопад.

Юрий понимал, что впечатление пережитой в Калифорнии страшной катастрофы не могло не отразиться на психике Андрея. Но Зоя, пережившая ту же катастрофу, возвращалась к жизни, а Андрею что-то мешало освободиться от угнетающих его воспоминаний.

Его мучили, по-видимому, не столько сами воспоминания о страшных днях катастрофы, сколько тяжелые раздумья, вызываемые этими воспоминаниями. Чаще всего Юрий заставал его лежащим на спине, с закинутыми за голову руками. На груди его лежала книга, раскрытая на первых страницах. Очевидно, любая случайная, даже вскользь брошенная, мысль, прочитанная Андреем, цеплялась за какое-то звено его мыслей и начинала разматывать бесконечно длинную цепь размышлений.