Гудит костер, жаром пышет, и жутко и весело всем. Ну, теперь, взявшись за руки, через костер прыгать надо, да не с кем попало, а с тем, кто тебе люб. Если руки у молодых не разойдутся да вслед искры полетят, то поженятся они обязательно.

Все от костра ярким светом залито, а в нем ленты и сарафаны желтые, красные, васильковые переливаются, как в сказке волшебной. Венки на головах девичьих словно короны царские, а глаза горят, глянешь — обожгут!

Красивые все, а ни одна Егорию не мила.

Подходит к нему Марьюшка. Сарафан на ней красный, а щеки от смущения пуще сарафана пылают.

— Пойдем, Егорий, прыгнем, а? Ты не подумай чего. Мне одной боязно.

Усмехнулся Егорий, однако за руку ее взял, разбежались и птицами через костер жаркий перелетели. А руки-то и не разошлись и искры им вдогонку пчелами огненными метнулись! Ну, народ это приметил и давай кричать:

— Жених да невеста!

Марьюшка совсем засмущалась, руку вырвала и убежала под хохот.

Как огонь помаленьку стихать стал и звезды на темном небе ярче загорелись, понесли девушки купальское дерево в речку бросать, чтобы влагой его напоить и дождь на землю вызвать. Плывет Купала по темной воде, а за ним венки девичьи в лунном свете покачиваются. Куда венок приплывет, там и суженый ждет, а утонет венок — быть беде. Слава Богу, ни один не утонул, все уплыли.

Замужние бабы венков уже не кидали, а пошли с мужьями да родителями в бане париться. Для бани специальный веник у каждого был припасен, пахучими травами и цветами яркими связанный.

А молодежь только того и ждала, когда старшие уйдут. Поскидали одежду и с хохотом в речку — бултых! Плещутся, озоруют, визжат, вылезать не торопятся. Вода-то в эту ночь особая, живительная, в ней солнышко купалось.

Девушки в воде еще краше стали, кувшинками расцвели.

А где же Марьюшка?

Все из воды вышли, а ее нет. Тревога Егория взяла. Не утонула ли? Поспрашивал, говорят, видели, в лес пошла.

Бросился Егорий за ней. Мало ли чего в лесу в такую темень случиться может! Бежит, по сторонам поглядывает. Нет Марьюшки! Тишина вокруг зловещая, словно затаился лес.

Вдруг черный сыч над головой как ухнет, как захохочет — и лес ожил. Ветра нет, а листья зашевелились, ветки заскрипели, деревья закачались, с места сдвинулись и на Егория пошли! Холодом Егория охватило, страх все позвоночки пересчитал.

Вспомнил, сказывала бабушка, что в ночь на Купалу чудеса всякие случаются. Не верил, а гляди — так оно и есть! Чудится, будто лапы мохнатые из-за деревьев к нему потянулись, длинные, когтями вот-вот за горло схватят. Бормотание какое-то, говор слышен, огоньки бледные в темноте звериными глазами мерцают.

Споткнулся Егорка о скользкий корень, а может, тот корень сам его за ногу зацепил, и со всей моченьки в кусты затрещал. И тут впереди кто-то как вскрикнет, и все смолкло разом. Вроде Марьюшкин голос.

Куда страх у Егория делся!

Бросился, не разбирая дороги, к тому месту. Сердце колотится, сучья по глазам хлещут, лицо в кровь царапают — успеть бы!

На лунную поляну выскочил, а там Марьюшка бездыханная лежит, папоротник в руке держит. Подкосились у Егория ноги, на колени упал, голову ей на грудь уронил. Только слышит, бьется сердце-то, жива Марьюшка!

Волосы с лица ее отвел и ахнул. Вроде бы встречал каждый день и не замечал в ней ничего такого. А тут будто впервые увидел, до чего хороша! То ли ночь волшебная Марьюшку краше сделала, то ли Егорию глаза новые подарила.

Не удержался Егорий — да разве тут удержишься? — да и поцеловал ее в горячие губы. Дрогнули у Марьюшки ресницы, открыла глаза широко.

— Ох, Егорка! Напугал как! Ты зачем здесь?

— А ты?

— Цветок волшебный искала. Нарассказывал мне дед, что, мол, расцветает в купальскую ночь цветок папоротника, один во всем лесу. Кто его сыщет, тому он место укажет, где сокровища несметные сокрыты. Их бесы на просушку из-под земли поднимают, а сами вокруг стоят, караулят. Ты, мол, подходи, не бойся. Кинь в них цветок-то, они и замрут, как истуканы. Тогда клади золото в подол, сколько дотащишь, да только слушай, как затрещит в лесу, захрапит — это, значит, огненный конь по лесу мчит, тебя топтать хочет. Бросайся тогда наземь и не шевелись. Как бы близко он от тебя на дыбки ни встал, как бы огнем ни палил, не открывай глаз. Он устанет и уйдет, а золото твое будет.

— Зачем тебе столько золота?

— Да не за золотом я шла, а на чудо посмотреть. Неужто бывает такое? Ну, иду, значит, ни жива ни мертва, жутко одной-то, но цветок ищу. Вдруг сзади кто-то как ухнет и давай ко мне по кустам продираться! Ну, думаю, еще и цветка не нашла, а уж конь огненный на меня несется! Вот и повалилась на землю от страха… Чего смеешься-то?

А Егорий хохочет, по траве катается:

— Ой, не могу! Да ведь это я к тебе через кусты продирался! Ой, умру, ой, не выживу!

Насилу успокоился, сел, слезы утер:

— Так и не нашла, значит, цветка-то?

— Нет…

— А я нашел.

— Да ну?! Покажи!

— А закрой глаза.

Закрыла она глаза, а Егорий поднял с земли Марьюшкино зеркальце, к лицу ее поднес.

— Гляди! Вот он, мой цветок!

Ахнула Марьюшка, спрятала лицо в ладонях и заплакала. Ну, что ты будешь с ней делать?!

Словно волна горячая всю душу Егория окатила. Обнял он ее ласково.

— Что ж плачешь? Или не люб я тебе?

— Да люб, давно люб! От радости плачу. Ведь ты с утра до ночи только на краски свои любуешься, а меня и не замечаешь вовсе!

— Нет, Марьюшка. Меня краски эти красоту понимать научили, тебя разглядеть помогли. Пойдешь ли за меня?

— Позови только, все брошу, уйду с тобой. Да боюсь, дед заупрямится. Он все богатых женихов высматривает.

— А мы к нему бабушку Акулину свахой пошлем. Она с ним быстро совладает.

На рассвете в деревню пришли. Все шептались про счастье свое будущее. Целовались, конечно, не без этого.

Петухи запели, когда Егорий в избу мышкой шмыгнул. А бабушка уж с веником поджидает.

— И где ж ты, окаянный, цельную ночь прошастал?! Я не погляжу, что здоровый, выдеру вот веником.

Обнял Егорий с улыбкой свою старенькую бабушку, как медведь ее, сухонькую, облапил, она и притихла.

— Ну, сказывай, где был-то?

— За цветком волшебным бегал.

— Нашел?

— Нашел, бабуля!

— Да где же он?

— А по соседству, у деда Афанасия покуда оставил. Пойдешь Марьюшку за меня сватать?

Охнула бабушка, на лавку села.

— Слава тебе, Господи! Собрался наконец. Я уж думала, ты блаженный какой, на девушек не глядишь, все работаешь. Ну что ж, Марьюшка невеста хорошая, тебе под стать. И красавица и рукодельница. Сейчас и пойдем свататься.

— Может, к вечеру сходим? Вдруг дед откажет — стыду не оберешься.

— Отказ не обух, шишек на лбу не ставит.

Но все ж порешили вечером идти, на всякий случай. Нарядились в праздничное. Егорий, как рубаха его холщовая, белый весь, волнуется!

Когда к Афанасию пришли, Егорий совсем оробел. Стоит в горнице перед иконой в красном углу, крестится, а у самого руки дрожат.

Марьюшка из избы сразу вон выбежала, в сеннике спряталась. Дед, конечно, мигом смекнул, что к чему, но вида не подает.

Сели на лавку чинно, разговор завели издалека.

— Растет у тебя, Афанасий, цветочек аленький, а у нас садовник славный сыскался.

— Это вы про кого, про Марьюшку, что ли? Э, нет, гости дорогие! Поищите для своего садовника другой садочек.

— Что так? Аль жених плохой?

— Да нет, соседушка, невеста у нас никудышная! Такая красавица, как в окно глянет — конь на дыбки встанет. Во двор выйдет — три дня собаки лают! У нее, видишь ли, по секрету скажу, глаза как лукошки, на голове рожки, рот до ушей, хоть завязки пришей! Но зато на обе ножки прихрамывает, горбом туды-сюды покачивает.

— Ой, уморил, дед! — хохочет бабушка. — Да ведь это ты себя обрисовал! А Марьюшка у тебя — загляденье! Да и жених наш хоть куда! Руки золотые, а самому молодцу цены нет.

— Да, богатство у вас, конечно, большое. Два веника в коробке да мышка в мешке.

— Это правда. Денег ни гроша, зато слава хороша. Сам ведь знаешь, какой у нас Егорий мастер. Были 6 руки, а богатство придет! Внучке твоей у нас хорошо будет.

— Ага. Видела баба кисель во сне, да ложки не было.

Тут уж Акулина осерчала.

— Ты чегой-то, старый хрен, как ерш топорщишься?! У самого-то в сундуке от рыбы пух да крылья от мух! Гляди, к другим пойдем!

— Вот-вот. Стали щуке грозить, хотят ее в реке топить.

— Глянь-ка, Егорий, на щуку эту беззубую! Ужас охватывает, прости, Господи! Только вот я тебе что, Афанасий, скажу. Хоть и хочешь ты себе щукой казаться, а сердце у тебя завсегда мягче воска было. Все бабы в деревне про это знают.

Ну, дед тут и растаял, как лед на солнышке.

— Ох и хитра ты, бабка! Мужик клином, баба блином, а доймет! Ну, чего тут калякать, пора свадьбу стряпать.

Марьюшку кликнули. Стала потупившись, передник теребит.

— Пойдешь ли за Егория, внучка?

— Отпустишь, дедушка, — пойду.

— Ну и славно! Только свадьбу на Масленицу справим. А то знаешь, как бывает, кумишься, сватаешься, а проспишься — спохватишься. А ты, Егорий, пока невесте подарок готовь. Погляжу я, как ты для нее постараешься.

Стал Егорий раздумывать, что бы такое невесте подарить? Чтоб красивое было, нужное и при ней завсегда находилось, о нем напоминало.

Ничего в голову не идет!

Раз как-то пошел он в одну избу, где девушки посиделки устраивали. Сидят девушки по лавкам, пряжу прядут, песни поют, хохочут. И Марьюшка здесь же.

Сел Егорка в сторонке, глаз отвести от нее не может, работой ее любуется. Так ладно да споро прядет, никто угнаться не может, хоть и прялка у нее похуже всех была. Скрипучая, шатучая, на сторону валится, того и гляди, рассыплется. Одно слово — прабабушкино наследство.

«Вот какой подарок-то надо изготовить, — встрепенулся Егорий, — и вещь полезная, и при Марьюшке всегда будет».

На другой день пошел в лес липу для прялки рубить. Липа дерево мягкое, нежное, что хочешь из нее вырезать можно, не треснет, да и цветом хороша, золотистая.