В январе Константин Николаевич повидался с Розенами. Они были рады встрече, вспоминали, как 17 лет назад в Спасском устраивали пикники, спорили о политике, собирали гербарии. Узнав о неустроенном положении Леонтьева, Розены пригласили Константина Николаевича пожить в Спасском столько, сколько он захочет. Предложение было заманчиво, но Леонтьев все же к Розенам не поехал. Он не потерял надежды получить место по дипломатическому ведомству — за него хлопотал родственник его константинопольской приятельницы, мадам Ону.

Леонтьев решил съездить в Петербург. Там он лично познакомился с Тертием Ивановичем Филипповым, хотя переписывались они уже два года. Наведался он и в Министерство иностранных дел, чтобы посмотреть в архиве донесения консула Ионина, о котором хотел написать, но главное — узнать, не возьмут ли его на службу. Но в министерстве знали и о плохом состоянии здоровья Константина Николаевича, и о его бегстве в монастырь, и о раздраженном отношении Горчакова к «странностям» бывшего консула. Работы для Леонтьева не нашлось. Сам он тоже не был настойчив и писал Губастову, что «…не стал ничего просить на этот роковой год и опять успокоился в Боге»[555]. Настроение у Леонтьева было подавленным. Весной 1877 года его мучили предчувствия скорой смерти. «Я не знаю какое сегодня число, но чувствую что-то страшное близко…»[556] — писал он Маше. Хотя происходившее вокруг, казалось бы, заставляло забыть о хандре, ведь на Востоке разворачивались события, которые не должны были оставить его равнодушным. Он и сам понимал, что смотрит на разворачивающуюся перед ним историю как будто с обочины: «…события… все растут… а я все умаляюсь, смиряюсь, все гасну для мира»[557].

В апреле 1877 года Россия объявила Турции войну. Сама Порта сделала всё для того, чтобы столкнуться с Россией в этой военной кампании один на один, без поддержки Англии и других западных держав. Жестокое подавление болгарского восстания и внутренняя политика Турецкой империи привели к тому, что по инициативе России и при участии западных стран была созвана Константинопольская конференция (позицию России на ней представлял граф Игнатьев). Попытки договориться на этой конференции о каких-то компромиссах не удались — турки воспринимали все рекомендации как вмешательство в свои внутренние дела. Такое игнорирование Турцией воли ведущих европейских держав и дало возможность России воевать с Портой один на один. К тому же война эта была столь быстрой (в рамках одной военной кампании), что Англия просто не успела бы провести мобилизацию своих войск для помощи туркам, а у России план военных действий был подготовлен заранее, еще в 1876 году. Расчет был на молниеносность и поддержку войны местным населением.

Русская армия форсировала Дунай, захватила Шипкинский перевал и, после пятимесячной осады, принудила лучшую турецкую армию Осман-паши к капитуляции в Плевне. Дорога на Константинополь была открыта. Именно с этим городом были сопряжены заветные мечты той части русского общества, которая видела Россию наследницей Византии. Мечтал о взятии Константинополя-Царьграда и Леонтьев, полагавший, что этот город завещан Российской империи Византией. Известие о форсировании Дуная застало его в Оптиной Пустыни, где он провел три месяца после посещения столиц. Немного спустя, уже в Кудинове, он узнал о взятии русскими войсками древней болгарской столицы — Тырново.

Когда Леонтьев вернулся в Кудиново, Людмила уже перебралась к родным в Карманово, зато в июне приехала на каникулы Маша из Нижнего Новгорода (где она нашла себе место). Он сам позвал ее, остро ощущая необходимость в близком человеке, да и жалея ее. Война стала одной из основных тем их кудиновских разговоров. Леонтьев ждал взятия Константинополя, считая это историческим шансом для России. Подобные настроения блестяще отразил Тютчев в стихотворении с символическим названием «Русская география»:

Мария Владимировна, как всегда, разделяла с дядей его чаяния. Их отношения вновь стали доверительными, но несколько суше — они подолгу разговаривали, совсем не ссорились. В августе Маша уехала. Провожала ее и Людмила, к которой Константин Николаевич охладел. Если раньше его завораживали простонародность «Ласточки», ее непосредственность, то теперь он замечал иное. «Ласточка поразила меня при проводах твоих своей ужасной неопрятностью и неинтересностью. — Я этому очень рад»[558], — писал он Маше.

Розовые очки влюбленности, сквозь которые Людмила Раевская казалась лучше, нежели была, спали. В предчувствии скорой смерти Леонтьев был рад избавлению от мирских соблазнов. Свое новое отношение к Людмиле он так выразил в письме племяннице:

«Когда я гляжу на нее, я думаю:

Она как будто довольна моей ласковой и братской манерой, а что думает — не знаю…»

Как всегда, очень нужны были деньги. Иногда Леонтьев не знал, хватит ли средств прожить неделю. Гонорары приходили нерегулярно, с редакциями у него были сложные расчеты — из причитающихся ему денег вычитали то, что было получено авансом. «По 3, по 6 руб. получаю оттуда и отсюда и живу»[559], — описывал Константин Николаевич свое положение. И еще откровеннее: «…денег всего 2 рубля. У кого займу — не знаю… Ни на жалование, ни на провизию. Это удивительно. Этого-то еще никогда со мной не бывало. Так что именно одна надежда на Бога»[560]. Конечно, подобное с ним, увы, нередко бывало, но Леонтьев никак не мог привыкнуть к своему финансовому ничтожеству. Мысль устроиться земским врачом посещала его всё чаще.

Константин Николаевич пытался закончить «Одиссея» — писал его продолжение, «Камень Сизифа», но к роману окончательно охладел. Он не раз говорил, что медицинская практика богоугоднее, чем «Одиссей»… В конце концов в августе, после отъезда Маши, решил перевести вопрос в практическую плоскость. Леонтьев поехал в Мещовск — на выборы гласных. По приезду он «отчитывался» Маше: «Я справлялся о возможности устроиться в Кудинове участковым земским врачом; вообще начало было, кажется, удачно; но решено это может быть только в конце сентября…»[561]

Медицина его никогда не привлекала, но он все равно пользовал местных крестьян. В его положении лучше было это делать за жалованье, а не бесплатно. Вместе с тем Константин Николаевич понимал, что, став земским врачом, будет привязан к Кудинову и не сможет уезжать в Москву или Оптину по своему желанию. Постоянная же жизнь в имении тяготила его: «…вещественные неудобства Кудиновской жизни, теснота флигеле [562], ненависть моя к жизни все в одной и той же комнате и т. д.»[563]. Всё это делало участь земского врача менее желанной.

Леонтьев спрашивал совета, как ему быть, у отца Амвросия. И страшился получить в ответ благословение, ослушаться которого он уже не смог бы. «Сознаюсь тебе, — по мере приближения минуты и возможности стать… обязательным врачом, на меня находит некоторый ужас, который ты легко поймешь, — писал он Маше. — Это умственный гроб! И я буду очень рад, если О. Амвросий не благословит мне это…» Старец не запретил, но и не настаивал, чтобы Леонтьев вернулся на медицинское поприще; надежды Константина Николаевича, что кто-то примет решение за него, не оправдались.