Такая неторопливость на первый взгляд непонятна: его с нетерпением ждал в Адрианополе Золотарев, который мог волноваться, не встретив своего преемника на пристани. В стране случались частые разбои, а Леонтьев вез с собой ящик с казенным золотом на довольно значительную сумму и новый секретный шифр. Но в этом был весь Леонтьев: он был надежен в службе, но не считал нужным ради нее переступать через какие-то свои привычки. Если, по его мнению, излишняя торопливость, навязанная людям западным прогрессом, противоречит человеческому достоинству, он не торопился.

До Адрианополя Леонтьев добирался по унылой осенней Фракии дня три. «Закутавшись в бурку, я мок на мелком дожде и слушал с удовольствием песни суруджи, не понимая в них ни слова»[267], — вспоминал он. Маленькие поселения и городки — Чорлу, Баба-Эски, Луле-Бургас, Хапсу — казались унылыми и похожими друг на друга. Но, несмотря на грязные дороги и неудобства, он ни разу не пожалел, что поехал сухим путем.

На место назначения прибыли засветло. Об Адрианополе Леонтьев позже отзывался по-разному: то называл «смрадным» (город действительно был грязным), то писал о «видах восхитительных» и «поэтических». В целом с эстетической точки зрения Адрианополь, конечно, проигрывал цветущему Криту. Особенных природных красот там не было, а из старины сохранились только развалины бывшего дворца султанов и мечеть султана Селима.

Адрианополь располагался в 200 километрах севернее Константинополя, во Фракии — одной из самых важных с точки зрения русской дипломатии областей Османской империи. Как писал сам Леонтьев: «Фракия и южная Македония — две области европейской Турции, наиболее Босфору и Царьграду соседние, чрезвычайно важны для нас. Они важны не только соседством этим, но еще и тем, что обе страны эти смешанные» [268]. Действительно, в отличие, скажем, от греческого Крита или болгарской северной Македонии, здесь жили и греки, и болгары — два народа, на которые прежде всего опиралась балканская политика Российской империи. Именно здесь, задумываясь о роли греков в судьбе России, Леонтьев пришел к выводу, что панславизм, исходящий из племенного принципа, ошибочен. Будущее России должно быть связано не со Всеславянским союзом, а «с великим Восточным союзом», который объединит со славянами и греков, и румын, и армян, поскольку основой для такого объединения станет вера. В становлении этого грядущего Восточно-Православного союза (со столицей в Царьграде) именно болгары и греки сыграют решающую роль, был убежден Леонтьев[269].

Фракия была непроста для понимания начинающего дипломата, в том числе и потому, что между самими греками и болгарами нарастало противостояние: болгары, как и все православные Османской империи, входили в греческий миллет[270], который возглавлял греческий Константинопольский патриарх. Постепенно болгар перестало устраивать такое положение дел. В местностях, где болгарское население составляло большинство, они требовали использовать в церковных службах не греческий, а церковнославянский язык, избирать болгар, а не греков на епископские кафедры и т. д. Дело шло к церковному расколу.

Леонтьев в этом вопросе был на стороне греков и считал, что русская дипломатия совершает ошибку, поддерживая племенную точку зрения в ущерб вероисповедальной. «Прекрасно, — писал он некоторое время спустя в одной из статей о болгарах, — освобождайте их от власти султана, но не от канонических правил повиновения законной церковной власти»[271]. Именно в связи с разными оценками греко-болгарской распри со временем ухудшились отношения Леонтьева и Игнатьева. Посол, стоявший на точке зрения панславизма, чаял в болгарах главную силу, на которую Россия опирается на Балканах, видел в болгарах братьев-славян, был на их стороне. Леонтьев же считал единство Православной церкви гораздо важнее для будущего России. Спор между послом и его подчиненным вспыхивал при каждом подходящем случае на протяжении нескольких лет.

Адрианопольское консульство помещалось в двухэтажном темно-коричневом доме, над дверями которого висели герб с двуглавым орлом и доска с надписью: «Consulat Imperial de Russie». Дверь Леонтьеву отворил молодой круглолицый человек в русской поддевке. Его «этнографический» вид очень понравился приехавшему. Консула Золотарева не оказалось на месте, и Леонтьев остался поджидать его в гостиной с пестрыми стенами и ярким ковром. Появившийся консул встретил Константина Николаевича приветливо и объяснил, что во время его отсутствия Леонтьев будет жить в самом консульстве. Золотарев оставлял преемнику собственную квартиру с мебелью и необходимой утварью.

У Золотарева было всего три дня на посвящение Леонтьева во все хитросплетения взаимоотношений в городе. Он познакомил его с турецким генерал-губернатором — старым толстым турком Сулейман-пашой[272], с западными консулами — английским, австрийским, французским и греческим. Потом они объехали почетных консулов Испании, Дании, Португалии, Бельгии и других стран, которые не имели в Адрианополе собственного представительства (потому и назначали, без жалованья, почетных консулов, не обладавших, по сути, никакой властью, из местных купцов). Имена, характеристики, лица перемешались в голове Леонтьева, и когда Золотарев уехал, он чувствовал себя несколько растерянным. Но оставленная консулом инструкция содержала подсказку: во всех спорных случаях прибегать к помощи драгомана консульства Эммануила (Манолаки) Сакелларио[273], который служил начиная с 1850-х годов при трех русских консулах подряд и знал положение дел в городе.

Консул на турецком Востоке был фигурой не только дипломатической. Он имел дело и с населением, среди которого были местные купцы с русскими паспортами (раздобыть русский паспорт для купца считалось тогда удачей, он был своего рода охранной грамотой). Друг Леонтьева, Губастов, сменивший его на этом посту, писал: «В Адрианопольском округе не было ни одного истинно русского, а проживало около 100 русско-подданных из местных греков, армян и болгар, превратившихся из турецких подданных в русские самым легким способом, а именно: покупкою в одном из портовых городов Черного Моря русского паспорта…»[274] Консул был нотариусом, а также судьей, поскольку турецкий суд носил религиозный характер, но требования шариата были чужды людям иных вероисповеданий, потому иностранных граждан, как правило, судили дипломаты соответствующих стран.

Леонтьев оказался на новом месте с целой грудой неоконченных тяжб, судебных дел, казенных книг, бумаг и донесений, с которыми необходимо было ознакомиться… Он понимал свою неопытность и позднее писал, что до этого «ничем, кроме больничных палат, не управлял и ни над кем, кроме крепостных слуг, фельдшеров и вестовых солдат, не начальствовал… Никого не судия юридически; стесняться в выражениях идей, вкусов и взглядов не привык; никаких нотариальных заметок в книги не заносил и книг таких не видывал; казенными деньгами никогда не распоряжался, а свои очень любил тратить; статистикою никакою не занимался; с иностранцами дел не вел… А здесь нужно было сейчас, с завтрашнего дня… предстать во всеоружии: считать хотя бы не очень большие казенные деньги, судить, управлять, бороться с иностранцами, остерегаться всех и всего, и при этом быть все-таки смелым и твердым; подданных судить и сноситься с Портой, с представителями западных Держав, иногда защищать их с энергией, но и самих этих подданных, не всегда честных и покойных людей, держать в руках»[275]. Дело и облегчалось, и осложнялось тем, что предшественниками Леонтьева были влиятельные консулы, которые со всеми этими задачами справлялись блестяще.