Пять седьмиц-недель провел Всеслав в пути, немногие его деньги скоро кончились, и корм себе он добывал охотой. В один из дней стало казаться, что места, по которым он идет, знакомы ему. Где-то тут некогда лежала его весь, он был уже уверен в этом, однако, сколько он ни бродил по лесу, никаких следов пожара разыскать не смог.

В долгой дороге он представлял почему-то, что по возвращении увидит именно то, что оставил тут сорок лет назад, — черную, расколовшуюся от жара печь со сгоревшим в блюдце молоком и ворота, не доставшиеся огню.

Он несколько дней метался по родным местам, но ничего из прошлого здесь не находил, хотя все и казалось знакомым. Сперва Всеслав растерялся, стало обидно, что новая жизнь начинается не так, как ожидалось: потом, на четвертый или пятый день, его будто осенило. Соловей кинулся к берегу Клязьмы и, к вечеру добравшись туда, повернулся к Ярилиной плеши.

Над вершиной священного холма медленно поднимался дым. Потрясенный Соловей долго глядел на него, затем начал нетерпеливо озираться. Но ни людей, ни изб не виднелось. Тогда Всеслав поспешно зашагал к кумиру.

Великий Род не изменился. Как и прежде, он смотрел поверх головы давно выросшего Всеслава на покрывавшие землю леса, и Соловей заплакал, стоя перед своим богом, потом понемногу успокоился, достал из котомки рыбу, добавил в костер несколько поленьев и положил на них приношение. Огонь быстро разгорелся, тепло упруго поплыло на Всеслава, и он блаженно зажмурился. Все здесь, на его земле, осталось прежним, он, изгой, прошел через тяжкое испытание, сумел возвратиться в отчизну и отныне будет жить тут до того дня, когда дым унесет его душу в ирье.

Неслышно наступили сумерки, и Соловей забеспокоился. Он долго рассматривало отсюда, с вершины холма, бесконечный лес, сомкнувшийся там, где была его весь, и, приметив одну изогнутую березу, зашагал к ней. Теперь он искал увереннее и скоро обнаружил небольшой зеленый бугорок с торчащей из него молодой березой. Выломав палку, Всеслав ткнул ею в кочку и скоро докопался до заросших травой и затянутых землей черных, совершенно раскроившихся углей.

Еще в пути он решил, что свою избу поставит точно на том месте, где прожил с отцом и матерью младенчество. Правда, он все почему-то надеялся, что за годы его скитаний весь возродилась, хотя точно знал, что из всех смердов тогда выжили лишь он да Милонег.

Отыскав укрытое землей пепелище, Всеслав стал медленно бродить по окрестному лесу и теперь обнаруживал в нем то кусты разросшейся малины и смородины, то корявую бесплодную уже яблоню, пригнутую к земле соседними деревьями.

Людского же жилья нигде не было, хотя он совсем недавно видел костер, сложенный и зажженный перед кумиром. Тогда он опять вернулся к реке, долго шагал по берегу и, вдруг, так, что дрогнуло сердце, увидел впереди, в вечерней дымке, неведомую ему прежде весь. Сердце Всеслава колотилось все сильнее, когда он подходил к первой избе. Там было тихо, но скоро раздались голоса, сперва детские, потом женский, из ворот вышел рослый мужик с луком в руках и строго глянул на пришельца.

Дойдя до середины веси, Соловей остановился. Скоро его окружили мужики, бабы, ребятишки. Он переводил взгляд с одного смерда на другого, однако знакомых среди обступивших его людей не было.

Новая весь построилась тут дано; напуганные кровавым набегом перебрались сюда издалека, из-за Клязьмы, тамошние смерды. Сперва попытались восстановить сожженные избы, но скоро обнаружили, что в том месте нет ни одной кукушки, испугались приметы[34] и начали строиться в отдалении.

Веси дали прежнее название — Липовая Грива, постепенно стали родниться со смердами из Чижей и уже много лет жили спокойно. Никто здесь никогда не слыхал о вернувшихся на родину из вражеского полона людях.

Всеслава приютили в одной избе. Много вечеров подряд в ней собирался народ и слушал рассказы о Киеве, новой вере, привезенной князем из чужих земель, жестоком крещении киевлян.

Соловей обычно сидел у стены, рядом с вбитым в нее светцом с потрескивающими лучинами, а вокруг, на печи, на полатях, размещались мужики и бабы и напряженно внимали удивительным словам пришельца. Страхи, пережитые им в Киеве, бегство из города и братание в лесу со Сварожичем потрясли смердов.

Однажды Всеслав упомянул, что его в Киеве прозывали Соловьем, и это имя и тут пристало к нему.

Подступала осень, и мужики взялись строить Соловью избу. Ему, как хозяину, позволили установить краеугольные камни и положить на них нижний венец клети, а остальное дружно подняли за несколько дней. Жилье возвели рядом с бывшим отчим домом, и Всеслав стал одиноко жить в лесу. Он хорошо знал травы, готовил зелья, снял недуг у нескольких баб и мужиков, так что уважение к нему выросло еще больше.

Как человека, побратавшегося со Сварожичем, его часто просили умолить Рода о всяких нуждах, и Всеслав почти ежедневно ходил на Ярилину плешь, поддерживал там огонь и складывал на костер дары смердов. Сам себя он волхвом не считал, однако ясно сознавал, что после той грозовой ночи ближе всех знакомых ему русичей поднялся к кумирам. Но понимал Соловей также, что близость его к богам совсем иная, чем была у Пепелы, других встреченных им в жизни волхвов.

Так прошли годы; и вдруг в Чижах объявился попин, начал скверными словами хулить кумиров, проповедовал о Христе. Его несколько дней молчаливо терпели, промолчали смерды и тогда, когда он швырнул несколько камней в Рода, но уже на следующее утро княжьи люди не смогли разыскать прыткого византийца. С небывалой быстротой в Чижи прискакали княжий вирник с отроками и новый попин — Кулик, хорошо говоривший по-русски. Он не ругался, не оскорблял русских кумиров, но его боялись сильнее исчезнувшего попина. Весь с каждым днем ожесточалась, наверняка не выжил бы и Кулик, но вирник с отроками следили за смердами зорко.

Туда-то, в Чижи, и ходил сегодня волхв-изгой Соловей. Недавний покой, который он наконец сыскал в отчизне, разом оборвался; отныне и тут, в глуши вятичских земель, наступили страшные времена. Конечно, и прежде слышал он от прохожих людей, что после крещения Киева новую веру огнем и слой вбивали в разных городах и весях Руси, и вот прошло пятнадцать лет, и христианские попы вторглись сюда. Ночью Всеслава охватывало отчаяние, днем же он бродил по веси или возле нее, приглядывался и прислушивался к приближающейся беде, не зная, как теперь избежать напасти.

…Всеслав раскрыл глаза; будто долгие видения тяжелого сна только что прошли перед ним. Он недвижимо сидел, остывая от пережитой вновь своей жизни, а перед ним сверкала под летним солнцем вода в Клязьме, вокруг было тихо и спокойно, перелетали через реку птицы, осторожно потрескивали в лесу ветки, и шлепали по воде рыбы. Все пока оставалось прежним.

Петлявшая до сих пор среди деревьев тропинка в этом месте распрямилась, и дальше пролегла по лесу ровной узкой полосой. Над ней мутными облачками висела мошкара да гудели строгие пчелы.

Всеслав насторожился — ему показалось, что впереди, сбоку от дорожки, что-то шевельнулось, укрываясь в лесной чаще. Подняв лук с вложенной стрелой, Соловей напряженно ожидал опасность, но там долго ничего не менялось. Всеслав уже решил двинуться дальше, когда вдалеке появился человек, тянувший за собой санки. Соловей узнал Опенка, смерда из Липовой Гривы.

В той веси Всеслав не был много дней. Перебирая у себя в сенях высушенный болиголов, он не вытер опыленные этой травой губы, выпил квасу и вечером сильно заболел. На него напали мучительные судороги, он несколько раз падал с полатей, в голове полыхал жар, и показалось, что подошла нежданная смерть. Страха перед ней не появилось, было лишь обидно, что приходится погибать нелепо, по глупости. Однако дни и ночи шли, по телу разлилась истома, потом и она начала отступать, и Соловей понемногу ожил.

вернуться

34

отсутствие кукушек предвещало несчастья для обитателей такой местности