Служба…

Кажется, вот-вот заснешь, и — конец. Превратишься в статую.

— Смот-ри, смот-ри, — выстукивают колеса.

И смотрит солдат. Да не назад, не отвернувшись от ветра, а вперед, подставляя его колючей злости свое лицо.

На бровях — льдинки…

Да не задремал ли на миг солдат? Геннадию кажется, что на остановке он бежит в теплушку, снимает тулуп, растирает у печки озябшие руки.

Там рядовой Иван Доркин протягивает горячую кружку:

— Гена, чайку! Ух, злой! Сразу согреешься.

И сержант Смирнов неторопливо потягивает кипяток. И рядовой Миронов. А Доркин доволен: это он, «дорожный повар», приготовил такой вкусный чай… Иван Доркин, как и Геннадий, до армии окончил училище механизации и работал трактористом. Об этом любит рассказывать, а как увидит, что другим надоело, на разные истории переходит. Не остановишь. Дорога длинная. Тут только вспоминай да подбрасывай истории посмешнее.

— Хотите, расскажу, как в первый раз в самостоятельный рейс отправился, на пахоту? — спрашивает Иван. — А если хотите, слушайте. Подъехал это я к полю. Лихо так подкатил, будто на легковой. И вдруг встал мой трактор как вкопанный. Чихнул два-три раза и заглох. Уж я вокруг него ходил-ходил, а потом побежал за бригадиром. Он покопался в коробке передач, выяснил: у меня сразу две скорости включились. Ладно бы он один посмеялся, а то — девчатам сказал. Вот и подхватили они: «Наш Ваня на двух скоростях работает, а с места ни «тпру», ни «ну».

Солдаты смеются. Смеется и сержант. Но вдруг хмурится. Видно, опять вспомнил, что эшелон скоро пойдет по его родным местам и будет станция, от которой до его села километров пятнадцать всего. Дал бы заранее телеграмму, отец обязательно пришел бы на станцию. Но солдаты знают, что сержант жалеет отца и потому не дает телеграммы: три минуты свидания — чего старику тащиться за столько верст? Так вот и ездит уже несколько раз сержант мимо родной избы…

Однако стоп. Стоп! Где он сейчас, сержант Смирнов? А где Иван Доркин с горячим чаем? Где эта теплушка с нагретой печкой?.. Видит Геннадий платформу, а на ней накрытая брезентом техника. И вовсе сейчас не мороз, а дождь, и поезд летит в темноту.

Геннадий зябко повел плечами. Надо же так: сон наяву увидел. Устал, пожалуй. Сержант предлагал сменить, да вот отказался. Выходит, зря. Перегон-то и верно длинный. Геннадий заступил на пост в двадцать два, а сейчас сколько? Ого, скоро час ночи! Солдат поправляет воротник плаща. Чего там — зимой, и сейчас не худо будет кружечку горячего чая выпить в вагоне. Доркин будет его менять. Наверное, уже плащ надел и карабин взял… А уж о чае обязательно позаботился. Хороший он, Иван Доркин.

А поезд летит в темноту. И стучат монотонно колеса…

«А как там наши? — думает солдат о тех, кто остался в части. — Беспокоятся, наверно, особенно командир роты…»

Перед отъездом он сам инструктировал отправлявшихся в дальний путь.

— Бдительность и дисциплина! — подчеркивал ротный. — Вы останетесь на несколько недель без командира, и контроль за вами один: ваша совесть. Не подведите наш коллектив и помните: солдат — всегда солдат.

Сержанту Смирнову не приходится волноваться. Солдаты подобрались что надо! Кто не на посту — занимается, изучает уставы, материальную часть оружия. На больших остановках иногда даже отрабатывают строевые приемы с оружием. Утром сержант подает команду:

— За газетами! Кто сегодня во внутреннем наряде?

В вагоне появляется кипа свежих газет. Сосредоточенно читают, делятся впечатлениями. Потом — час «инспекторской»: спрашивают друг друга, проверяют, «гоняют» по учебным вопросам. Вчера сержант устроил экзамен на знание карабина. Остался доволен ответами. Завтра по уставу спросит. «Надо повторить материал», — думает Геннадий.

А поезд мчится в темноту. Под монотонную музыку колес укачивает солдата. Он борется со сном. Вспоминает свои первые шаги… В общем-то самые обычные. Вспоминает рассказы отца, Михаила Кузьмича, о том, как тот участвовал в боях с фашистской Германией и с империалистической Японией… И о себе вспомнил, хотя очень куцая у него еще биография. Школа, училище механизации на Смоленщине, свое родное село Доброе. Здесь Геннадий работал трактористом, отсюда призывался в армию.

Проводы удались на славу. Звенели песни, заливалась гармошка, танцевать старались по-модному. Мать, Мария Михайловна, всплакнула:

— Служи, сынок, хорошо. Обещаешь мне?

— Обещаю, мама. Только плакать не надо. А ты обещаешь?

— И я обещаю, — улыбнулась сквозь слезы мать.

Дождь усилился. Стало еще холоднее. Поправляя ворот плаща, Геннадий взглянул вдоль состава. Где-то впереди едва приметно мелькал огонек. Эшелон только что вырвался из лесного массива и шел по открытому месту. Здесь ветер еще сильнее…

Геннадий всмотрелся в циферблат часов. Все же медленно ползут стрелки. Перевел взгляд на мелькающие вдали огоньки. Станция? Но почему один огонек? Эшелон пошел по дуге. И опять этот же огонек. Букса? Состав выпрямился, пламя на секунду скрылось, потом появилось снова. Оно становилось все ярче и уже доставало острыми языками до платформы. Еще минута-другая — и пламя перебросится на деревянную платформу. А если букса перегорит на таком ходу — крушение неминуемо.

Часовой дернул ручку стоп-крана, но поезд даже не сбавил скорости. Стоп-кран не сработал. А поезд, кажется, еще быстрее пошел. Громче застучали колеса, сильнее запылало пламя.

Мгновенно принято новое решение. Геннадий вскидывает к плечу карабин. Выстрел, второй, третий… Но за грохотанием вагонов, за шумом дождя никто не слышит выстрелов. Кажется, крушение неминуемо.

Солдат снимает плащ, забрасывает карабин за спину. Спускается на автосцепку, ложится на нее. Будто прилипает к холодному мокрому железу, крепко держится одной рукой, а другой, свободной, тянется к тормозному шлангу. Не удается.

Из-под колес летят искры — маленькие огненные стрелы; в лицо солдату ударяют камешки.

А состав мчится на огромной скорости. Раздувается пламя. Сейчас оно перекинется на платформу. До критической точки раскалится ось. Катастрофа? Уже? Так скоро? Нет, катастрофы пока еще нет, она наступит, если товарищи в вагоне не услышат сигнала. Или если Геннадий не разъединит тормозное устройство.

Он снова тянется к тормозному шлангу. Он уже висит вниз головой, оглушенный стуком колес, шумом ветра. В висках стучит. Рука судорожно обнимает холодный металл…

Последнее усилие. Солдат наконец схватился за шланг, разъединил его. Воздух засвистел в тормозах, состав стал медленно останавливаться. Пламя, охватившее буксу, поднялось еще выше, осветило нагоны. Геннадий спрыгнул на землю и плащом начал сбивать пламя.

На помощь со всем караулом уже бежал сержант Смирнов. Скомандовал:

— Убирайте набивку!

Геннадий вытянул из осей легковоспламеняющуюся набивку, а сержант залил ее из ведра, которое захватил с собой.

Когда подбежали машинист и вся поездная бригада во главе с бригадиром, очаг пожара был уже ликвидирован, но ехать было нельзя: ось была еще сильно раскалена.

— Еще бы несколько минут, и — конец, — покачал головой машинист. — На честном слове держалась.

— Не на честном слове, а на мужестве этих солдат, — уточнил бригадир.

Подошел начальник эшелона. Сообщил решение: подождать, чтобы остыла ось, и на малой скорости дотянуть до станции, а нам заменить вагон.

А пока что сержант сменил часового. Оказавшись в теплом вагоне, Геннадий долго молчал, приходя в себя.

Иван Доркин пошутил:

— Ну, Гена, теперь тебе орден дадут. Загордишься, наверно?

— Дай лучше чаю, — Геннадий наконец улыбнулся.

В части солдат ожидали письма. За несколько недель их накопилось много. Два письма от матери получил Геннадий. И в том, и в другом — один вопрос и просьба одна: как, сынок, тебе служится? Служи, сынок, хорошо. Геннадий ответил, что служится хорошо, а давно не писал потому, что был в служебной командировке. А вот о том, как на ходу поезда гасил буксу и предотвратил крушение, — даже не заикнулся: может, позабыл, а может, посчитал обычным делом.