Так мы с братом прожили в приюте до зимы. Зимой приехала мама и забрала нас домой, сказав, что с фронта вернулся отец. По приезде домой отец стал учить нас грамоте и правописанию. Мама также ездила в деревню за продуктами.

Летом 1919 года папа заболел, и мама повезла его в деревню лечить. Мы остались в доме одни, а мама долго не приезжала. До отъезда мама кормила с окна голубей, и они к этому привыкли. Когда стало нечего есть, мы переловили их, сварили и съели.

Приехала мама и снова отдала меня и брата в приют, потому что папа умер в деревне.

Когда ребенка отдают в приют или детдом, то для него это гораздо хуже, чем для взрослого тюрьма. Но мы уже были в приютах, так что знали тамошние законы. Вместе с братом мы пробыли в приюте вплоть до 1920 года, когда брата забрали домой, и я остался в детдоме один. Здание детдома находилось где-то между площадью Маяковского и Цветным бульваром.

Летом 1920 года мы выехали на дачу в Серебряный Бор. Там на Ходынке были оружейные склады, которые — после того, как их подожгли в 1917 году, — долго горели и взрывались.

Однажды после завтрака, когда детдомовцы расходились кто куда, я решил пойти на Ходынку. Там я нашел гранату (тогда я еще не знал, что это такое), вывинтил из нее какую-то трубку, похожую на патрон, с чем-то черным внутри. Этой трубкой я поменялся с одним мальчиком на сломанный перочинный нож. Он же решил выковырять это черное, чтобы сделать из трубки наконечник для карандаша. Он вставил гвоздь в трубку и ударил по нему камнем. Трубка взорвалась, и ему оторвало левую кисть.

Вскоре мы переехали с дачи в Москву, и к нам из отпуска вернулся наш директор. Однажды он вызвал меня к себе в кабинет. Он долго расхаживал по комнате, все время спрашивал меня, зачем я вытащил капсюль из гранаты. Потом подошел ко мне и сильно ударил меня ладонью по лицу. Я схватил чернильный прибор и бросил ему в лицо. После этого выпрыгнул в открытое окно кабинета со второго этажа и немного повредил правую ногу. Выбежал на улицу, сел на буфер трамвая «Б» и поехал домой, за Крымский мост. Сразу домой я не пошел, а дождался темноты, пробрался в наш подъезд и залез в один из ящиков между вторым и третьим этажом, где зимой хранили продукты. Там я и спал.

Утром встал и пошел на базар, чтобы стащить себе что-нибудь поесть. На шестой день такой жизни меня поймали. Мама хотела отдать меня обратно в детдом, но я сказал, что тогда я снова убегу и домой уже больше не вернусь. Так я остался дома.

Мама по-прежнему работала в пекарне. Мы с ребятами часто ходили на пристань, где недавно открылся прокат лодок. Там мы помогали мыть лодки, и лодочник давал нам на воскресенье двухпарную лодку. На ней мы перевозили отдыхающих на Воробьевы горы. Отдыхать ездили семьями, с детьми. Как правило, брали с собой провизию, самовары.

Хозяин лодочной станции днем в свободное время учил нас плавать брассом и как спасать утопающих. Сначала необходимо повернуть человека на спину, успокоить его; если же он в панике хватается за вас, то нужно набрать побольше воздуху и начать опускаться на дно — тогда он сам вас отпустит. Все эти уроки мне в жизни очень пригодились.

В 1932 году я поломал правую ногу в стопе, а до этого, в 1931 году, на первом курсе Техникума Циркового Искусства мы с Анатолием Гавриловым сделали для практики оригинальный номер с икарийскими[17] и акробатическими трюками на столе и бочонке. После перелома я этот номер работать не смог, и один студент, по фамилии Курепов, предложил мне работать мимическую пародию на артистов кино Пата и Паташона. Нога моя по-прежнему не срасталась, и врач прописал мне ортопедический ботинок с супинатором, у которого шнуровка шла от самых пальцев ноги. В этом ботинке я ходил весь день и не снимал его даже на ночь.

Как-то мы репетировали в холле техникума. Моего партнера подозвал к себе Воинов, студент нашего курса. Он сидел в первом ряду, а на манеже в это время репетировали жокеи. Когда Курепов подошел к нему, тот толкнул его прямо под скачущую лошадь. Но мой партнер успел повернуться, оттолкнулся от лошади и упал за нею. Я подошел к Воинову и сказал, что он мог сделать товарища инвалидом, не лучше ли пойти во двор и там выяснять свои отношения? Тогда он, вставая, ударил меня головой в лицо. В последний момент я успел закрыться от удара локтем левой руки, а правой ударил его так, что он перелетел на второй ряд.

На другой день, рано утром, когда мы пришли репетировать, из бокового прохода вышел Воинов с ножом в руке, перепрыгнул через барьер и замахнулся на меня. Я схватил его руку, вывернул ее и ударил его так сильно, что он ударился головой о барьер. После этого к нам подошел администратор Смулянский и сказал, что будет брать нас на концерты. Мы сделали номер и поехали работать в Тульскую область, в места разработок бурого угля. Спали мы в клубах.

Однажды утром мы пошли купаться на речку. Пока купались, пригнали стадо коров. У нас были красные трусы, и, когда мы вышли из воды и пошли через стадо, один бык заметил красный цвет и погнался за нами. Убегая от него, нам пришлось прыгнуть в воду. Бык в воду не полез, а стал ходить по берегу и бить землю ногами. Сидя в воде, мы замерзли и, сняв трусы и спрятав их под мышкой, вышли из воды и пошли через стадо, где женщины доили коров.

Там же, в Тульской области, мы с партнером пошли купаться на пруд и, опаздывая к началу работы, решили переплыть его (пруд был метров сто шириной, а обходить его пришлось бы километра три). Мы связали свои вещи, привязали их на голове и поплыли. Я доплыл до другого берега, а партнер, не доплыв двадцать метров до другого берега, стал кричать, что тонет. Когда я подплыл к нему, он тут же схватил меня за руку. Я — как учил меня хозяин лодочной станции — стал опускаться на дно, и он меня отпустил. Я отплыл немного в сторону и сказал ему, что если он будет меня хватать, то я его брошу. С таким условием я его и вытащил.

В 1923 году напротив стадиона СКЗ была мусорная свалка, простиравшаяся до Нескучного сада. Ее засыпали, стадион закрыли и стали на всей площади что-то строить. Через Крымский Вал сделали деревянный мост через дорогу и позже там построили павильоны — это была первая сельскохозяйственная выставка. Открыли ее в начале 1923 года. Билеты были из плотной бумаги и стоили 50 копеек. Я подсмотрел: контролерши с утра после открытия выставки какое-то время рвали билеты, но потом уставали и просто бросали их целыми в урну. Мы с другом, когда контролеры отвлекались, подменяли полные урны на пустые. После этого шли за павильон, вытряхивали урны и собирали целые билеты, которые потом продавали возле касс, где стояли большие очереди. Так мы делали три дня, пока однажды, когда мы вытряхивали урны, нас не поймали администраторы выставки. На этом наш «заработок» кончился. На «заработанные» мной за эти три дня деньги сестрам купили обувь и рубашки.

Осенью мама снова отдала меня в детский дом-распределитель на Полянке. Жил я там недолго. В самом начале моего пребывания я по пожарной лестнице забрался на чердак. Там висело несколько кругов конской колбасы — их оставил дворник-татарин (в то время в Москве дворниками служили только татары). Я взял два круга, надел их на себя, закрыл сверху рубашкой и спустился вниз. Мы с ребятами съели колбасу, которая показалась нам очень вкусной. Но на другой день на чердаке колбасы не было — дворник обнаружил пропажу и убрал колбасу.

Зимой, когда умер Ленин, нас педагоги парами повели прощаться с вождем. Было очень холодно, и я отморозил нос и уши.

Вскоре мама взяла меня домой. К тому времени старшая сестра уже работала. Брат также работал на Прохоровской мануфактуре («Трехгорке»).

Летом мы большую часть времени проводили на Москве-реке. На другой стороне реки построили водную станцию «Динамо». Пускали туда только по членским билетам. Детей же — за 25 копеек за вход. Мы брали 20 копеек в рот и переплывали Москву-реку. На том берегу были теннисные корты, площадки для прыжков (а мы уже тогда хорошо прыгали акробатические прыжки). Членами «Динамо» могли быть только работники с Лубянки и партийные работники. Причем играть в теннис могли только состоятельные люди — одна ракетка стоила три месячных зарплаты простого человека, не считая теннисных туфель и костюма.