Так гении проявляют врожденную широту понимания и вкуса. Возможно, для них эти вкрапления столь же естественны, как шум дождя, шелест листвы, почтовый рожок (в симфонии Густава Малера), другие звучащие подробности жизни.

Когда Бернес захотел сделать из моего стихотворения «Я люблю тебя, жизнь» песню, он стал поочередно заказывать музыку разным композиторам. Каждому следующему — лишь после того, как отвергалась мелодия предыдущего. Действовало джентльменское соглашение: если музыка не устраивает артиста, композитор может ее использовать только отдельно от моих слов. Условие неукоснительно соблюдалось.

Бывали и забавные случаи.

Приехал из Ленинграда на сессию Верховного Совета депутат В. П. Соловьев-Седой, давний друг-приятель Бернеса. Заодно привез свою мелодию. Марк, как обычно, пригласил и меня.

А тогда был такой крупный государственный деятель М. А. Яснов. В разные годы он занимал должности и председателя Мосгорисполкома, и первого зампреда Совмина РСФСР, и председателя Президиума Верховного Совета РСФСР^{86}.

Так вот, Василий Павлович, веселый, круглолицый, сверкая очками, сел к пианино и, слегка аккомпанируя себе, запел:

Впрочем, его остроумие большого успеха у присутствующих не имело.

А через двенадцать лет, когда мы вместе выступали по ТВ в связи с 70-летием Исаковского, Соловьев-Седой признался мне, что предложение Марка не воспринял всерьез, однако впоследствии удивился успеху песни и пожалел, что не попробовал.

Или такая история.

Позвонил рано утром Женя Евтушенко и начал меня горячо поздравлять. Я долго не мог понять — с чем. Наконец выяснилось: он накануне был на клубном вечере в ЦДЛ, и там композитор Модест Табачников исполнял с колоссальным успехом мою песню. Какую еще песню? «Я люблю тебя, жизнь»!..

Я тут же отзвонил Марку. Тот пришел в ярость (нарушен уговор!). Однако через полчаса он, уже спокойно, констатировал:

— Мура! Будут писать другие.

В тот же день проявился по телефону и Табачников. Он сказал, что песня удалась, прекрасно принималась «у писателей», и капризный Бернес нам не указ. Песню замечательно споет Леонид Осипович…

Я ответил, что, разумеется, знаком с Утесовым и давний его поклонник, но отдал стихи Марку в полное его распоряжение.

Табачников долго потом едва со мной здоровался.

Окончательную музыку, причем со второго раза, сочинил Эдуард Колмановский.

М. Бернес обаятельно играет в «Двух бойцах» солдата Аркадия Дзюбина. Одессита. И, естественно, обозначает это обстоятельство особой красочкой, прежде всего — в интонации, в языке. Своего друга, уральца Сашу (Б. Андреев) Аркадий называет «Сашя с Уралмашя». А песенка «Шаланды, полные кефали» звучит у него примерно так: «Я вам не скажю за всю Одэссу» и «Обожяють Косьтю-моряка».

В подобных случаях есть опасность переиграть, но у Бернеса все на редкость точно и убедительно.

Зато когда он поет «Темную ночь», одесская краска совершенно исчезает, мы о ней ни разу не вспоминаем, настолько здесь все строго, серьезно, значительно.

Великое это дело в искусстве — чувство меры.

Я познакомилась с Марком Бернесом в том же году, что и мой муж, Константин Ваншенкин.

Будучи прозаиком, я сама уже редко вспоминала о том, что начинала со стихов. Редко вспоминали об этом и старые мои друзья, а новые порой не знали вовсе. Мне и в голову не приходило, что когда-нибудь Марк Бернес будет исполнять песни на мои слова. Эта мысль не возникла и тогда, когда появилась моя первая песня «Август».

Не помню, чтобы Бернес высказывал свое отношение к этой песне. Возможно, услышав ее впервые, так сказать, в домашнем исполнении у композитора Яна Френкеля, он тут же решил, что это песня не его, и как бы отодвинул ее от себя. Между тем он часто поговаривал, что ему нужна новая песня. И хорошо бы о любви.

Эти разговоры не носили конкретного характера, Бернес всегда говорил о песне, и новая песня всегда была ему нужна…

Но как-то Марк Бернес позвонил и попросил, чтобы я послушала мелодию молодого рижского композитора. Самому Бернесу музыка нравится, и он просит написать слова. Ему кажется, что из этого может что-то получиться…

Просьба Бернеса была для меня неожиданна и приятна. В душе я понимала, что для него это обращение ко мне пока лишь эксперимент в поисках новых песен. Если слова ему не подойдут, он тут же от них откажется и нисколько не будет стеснен своей просьбой. Так поступал он всякий раз с композиторами и поэтами, когда музыка или слова его не устраивали.

Он хорошо знал, что ему нужно. Он не мог сам написать музыку или сочинить стихи, но, когда это было написано, происходило как бы мгновенное узнавание своего и отвержение чуждого. Зато как он радовался каждой удаче!

Бернес меня не торопил. Прошло некоторое время, прежде чем я позвонила ему. В эту свою песню, как и в первую, я вложила то, что было в душе и хотелось высказать. Но, отбирая слова, я все время помнила, что звучать они будут в устах Бернеса.

Конечно, я волновалась. Хотелось оправдать доверие.

Он выслушал меня внимательно, иногда переспрашивая, и попросил как можно скорей доставить ему стихи. Мне показалось, что он доволен.

А спустя несколько дней он позвонил мне и сказал:

— Ничего не получается. К этим словам нужна совсем другая музыка…

И после паузы, в течение которой я успела пережить свое поражение, добавил:

— Я отдал их Колмановскому.

Таким образом, на мои стихи написал музыку Э. Колмановский, а молодой рижский композитор остался в стороне…

Так появилась песня «Я улыбаюсь тебе». Историю ее создания я описала столь подробно потому, что она очень характерна для Бернеса.

Писать для него было лестно и в то же время трудно, не говоря уже о некотором риске, — в положении рижского композитора мог оказаться — и порой оказывался — любой из нас.

Теперь я думаю, что именно благодаря этой жесткости Марк Бернес и был Марком Бернесом.

Песню «Я улыбаюсь тебе» он пел несколько лет, считал ее удачной. Со временем песню стали исполнять и другие певцы. Но долгое время Бернес сохранял на нее «монополию». Для него это было важно, он всегда очень ревниво относился к своему репертуару. Он не мог примириться с тем, что его песню, которую он создавал вместе с композитором и поэтом для себя, буквально выхватывали другие певцы. Часто те, для которых было все равно, что петь. У таких певцов своего репертуара нет да и не может быть, потому что нет своего лица.